[30.08.1999, 20:43:54]
Андрей Мадисон
Русский Журнал,
<nomadison@yahoo.com>
Бука американской литературы
Буковски Ч. Истории обыкновенного безумия: Рассказы / Пер. с англ. В.Когана; Предисл. А.Шаталова. - М.: Глагол, 1999. - 256 с.;
Буковски Ч. Юг без признаков Севера: Рассказы / Пер. с англ. В.Когана. - М.: Глагол, 1999. - 352 с.
"Похоже, человеку предоставлены лишь две возможности - наживаться на всяческих
махинациях или стать бродягой".
(Ч.Буковски. "Убийцы")
Хотелось бы начать с тезиса: Чарлз Буковски - великий мастер СВОЕГО дела. В мире, который стремится учитывать и ранжировать все слова и дела и даже замыслы и намерения, он сумел прочертить жизненную траекторию, имевшую к любой обрядно-парадно-дебет-кредит-регламентирующей деятельности лишь косвенное отношение. Он знал ей цену, а потому не торговался с ее всегда одинаковыми агентами. Но он достаточно серьезно относился к себе, чтобы пренебрегать ее настойчивыми домогательствами, а потому играл с ними в игру, где выставлял на кон сложную и подвижную смесь из гордости, грубости, страха, тщеславия и кокетства, что, несмотря на провоцирующую совокупность видимостей, никак не получается трактовать как вызов обществу. Вызов - свидетельство незнания о реальном соотношении сил, производное от желания испытать это соотношение. В случае с Буковски приходится говорить скорее об осознанной политике , которой, чтобы писатель не чувствовал себя одиноко, вполне можно подыскать соответствия как в американской действительности 60-х ("политика экстаза"), так и в американском менталитете вообще ("privacy").
В принципе, выход из круга общепринятого, при сохранении естественных потребностей, через общество удовлетворяемых, можно обставить только как позу (интересную или нет - не суть), а можно и не демонстрировать стремления выходить за его пределы. Достаточно гиперболизировать какие-то естественные потребности и настаивать, что это и есть выход. Так в свое время поступил Рабле, для чего ему пришлось, однако, выдумать Гаргантюа с Пантагрюэлем. Буковски же не понадобилось выдумывать ничего: он сам поставил себя в центр своих повествований, сам пил, бил и получал сдачи, сам блевал и испражнялся, не прибегая, впрочем, к эвфемизмам ложного стыда, сам вожделел, совокуплялся и терпел любовные неудачи ("любовь, как акт, лишена глагола" - только не у Буковски!), но, главное, оставался при этом всюду равным самому себе. В рамках той житейской концепции, которая позволяла ему уравновешивать условность игры условностью искусства, что и порождает безусловность доверительного отношения к его текстам.
Однако это равновесие сразу же нарушалось, как только Буковски отступался от себя в качестве основного протагониста и начинал заниматься обычным сочинительством (подобное - и у его ближайших русских аналогов - Венедикта Ерофеева и Эдуарда Лимонова, Довлатов тоже где-то рядом), т.е. писал просто сюжетные рассказы, а не истории из своей жизни. Истории, все безумие которых состояло в отстаивании своей свободы от кого и чего угодно. Но свобода слишком заспекулированное понятие, чтобы Буковски стал циклиться на нем, особенно вслух. Негласные принципы, которым он следовал, это что-то вроде "умей уйти вовремя " или "не ходи туда, куда не зовет внутренний голос". Или те, что были потом сформулированы в среде калифорнийских хиппи как "занимайся своим делом" (do your own thing) и "просто будь" (just being). Предаваясь сочинительству, Буковски, похоже, начинал заниматься не вполне своим делом, он умело демонстрировал мускулы, мускулы были вполне на уровне (взять хотя бы "Перестаньте пялиться на мои сиськи, мистер"), но биение сердца, увы, оказывалось наглухо похороненным под складками мускулатуры, а татуировка "идеи" - даже на самых интересных местах - никогда еще не могла заменить эту штуку.
Когда автор успел состояться как главный герой своих писаний (тут вполне уместно будет вспомнить уже Маяковского), любое его отступление от этой роли воспринимается как творческая неудача, потому что оказывается нарушена инерция прямого читательского сопереживания, условность искусства начинает выпирать как обман, а попытки совместить "Я" и "Оно" (как в рассказе "В моем супе печенье в форме зверюшек") навевают ближайшее представление о мимике лица (или иной подобной части тела), склеенного из двух половинок, настоящей и поддельной. "Боже мой, моя женщина с неоновыми грудями!" Черт возьми, лучше бы она была вовсе без грудей!
Судя по количеству только опубликованного (не менее полусотни книг стихов и прозы), Буковски был писателем не менее прилежным, чем питухом и бабником. Поскольку в этом, писательском качестве, его так или иначе и так или иначе не без оснований соотносят с битниками и хиппи (хотя для него самого даже неформальные объединения были слишком формальны), придется вспомнить один случай, рассказанный в столь давней мемуарной книжке о битниках, что из ее выходных данных в памяти остался только кусок названия: "...cannibals".
Ее автор, симпатичный битник второго плана, повествует об одном из поэтических чтений, устроенном его товарищами еще в 50-е годы где-то в Калифорнии, то ли в Сан-Франциско, то ли в Лос-Анджелесе, впрочем, не имеет значения. Группу чтецов возглавлял сам Аллен Гинзберг, он же и стал участником примечательного эпизода. Поскольку стихи битников вкупе с их подачей не были ориентированы на аудиторию из среднестатистических американцев или были ориентированы на то, чтобы их раздразнить, не приходится удивляться, что среднестатистические американцы, в основном эту аудиторию составившие, дождались таки подходящего момента, чтобы выплеснуть свои ответные эмоции. Момент пришелся аккурат на разгар гинзберговских эскапад, именно тогда на сцену полез, делегатом от остальной публики, какой-то подвыпивший обыватель, чтобы начистить поэту морду за свои втуне потраченные доллары. "Easy, easy, - быстро отреагировал на него Гинзберг, - кулаками-то каждый дурак может. А вот давай мы с тобой сразимся как настоящие мужчины - на словах!"
Буковски, окажись он на месте Гинзберга, вряд ли бы стал переводить ситуацию из конкретного плана в абстрактный. Он плевал на войну, но точно так же плевал и на пацифизм. А вот к своему словесному ремеслу он относился с любострастием, не забывал отмечать случаи, когда его отмечали как литератора, да и сам не избегал побаловаться выставлением отметок другим писателям. Одного "альтернативного стиля жизни" ему было мало, и лавры Нила Кэссэди его, по всем признакам, не прельщали. Он предпочел сам конструировать свой образ распоследнего из первых и первого из распоследних или - пятого из третьих и сто двадцать восьмого из триста сорок вторых, коротко говоря, полевого ветра в хате с краю. Тем не менее неуловимый маргинал и аутсайдер был своего рода идеологом и обладал амбициями, которые явно не хотел никому передоверять. "Меня всегда восхищали злодеи, изгои, сукины дети. Я не люблю гладких мальчиков с галстуками (надо бы: "в галстуках", но это буквально один из двух просчетов, допущенных когнениальным ретранслятором манеры Буковски русским осинам В.Когана) и приличной работой. Мне нравятся сумасброды" и т.д., потому что они способны "на неожиданные поступки и сильные чувства". Это уже программа. Которая тщательно (все закидоны и коленца в счет) реализовывалась и которой не хватило малости, чтобы она была выполнена до конца, - достойного финала. Смерти в безвестной лачуге. Предания земле анонимного тела в общей могиле. Забвения на завтрак и легенды на ужин.
Это - по гамбургскому счету (Хлебников, Пиросмани, Хармс), а не в упрек. Какие могут быть упреки к немало покуролесившему старику, которому на закате дней удалось пожить нормальной жизнью - в своем доме, в достатке и покое, с постоянной женщиной? Тем более, что к стандартам бытия среднего класса (т.е. к пресловутой "американской мечте", хотя все может быть и проще: "перебесились") эволюционировали куда более забористые радикалы - Хоффман, Рубин, а из поколенческих современников Буковски - тот же Гинзберг или Берроуз.
Таково было знамение времени, и Буковски, надо сказать, почуял ветра перемен раньше, чем все вышеперечисленные, а также многие др. Два тома его рассказов, действие большинства которых (или всех?) приходится на 60-е годы, суть апология частной жизни, как он ее понимает и проживает, и которую он обставляет как единственно честную (и, сответственно, карикатурит всех, кто мыслит иначе - см. хотя бы "Посвящение Уолтеру Лоуэнфелзу") - и это, опять же, было бы его безусловное право, если бы Буковски не был писателем. Ибо с того момента как он изобразил свои впечатления от и представления о жизни на бумаге и предал их печати, они стали такими же условными, как условен всякий знак.
А как условно реагировать на условную же ситуацию, это очень тактично продемонстрировал Ринго в, если угодно, лучшем фильме всех времен и народов "Yellow Submarine". Есть там эпизод, когда Битлз попадают в бесконечный коридор, по стенам которого разбегаются вереницы столь же бесконечных дверей, и, в поисках выхода из него, открывают все эти двери подряд. За одной из них, ручку которой довелось дернуть Ринго, ему является живая картина: здоровенный Кинг-Конг изгиляется над беззащитной женщиной. "Не будем им мешать", - так реагирует на нее простодушный барабанщик и бережно прикрывает дверь.
Ясное дело, что приведенная сценка имеет к прозе Буковски тоже условное отношение. И не только потому, что Буковски нашли в капусте, а Кинг-Конга высосали из пальца. Понимающее (т.е. переводящее на собственный язык - в смысле Шеннона, согласно которому значение - это то, что сохраняется при обратимых операциях перевода) чтение Буковски требует наличия совершенно определенного жизненного опыта, в то время как для реагирования на голливудские триллеры необходимо и достаточно потребности насыщать праздность пустотой. Буковски настолько, как литератор, умеет не "задаваться", что либо стимулирует у читателя актуализацию этого опыта (если он есть), либо, если его нет, - и тут я вступаю в пространство предположений - наверное, способен вызвать реакцию брезгливого отторжения: слишком много манифестаций обыденной человеческой слабости, слишком много виски и пива, не облагороженных закуской, слишком много "срать" и "ссать" вместо "облегчаться" или "мочиться". Когда вновь наконец появится цензура, ей наверняка придется что-то с этим делать. Точно так же , как придется что-то делать с нею новому Буковски.
|
