[31.05.1999, 20:40:20]
Андрей Мадисон
Русский Журнал,
<nomadison@yahoo.com>
Подполье памяти: одна книга в двух флаконах
Могильнер М. Мифология "подпольного человека": радикальный микрокосм в России начала ХХ века как предмет семиотического анализа. - М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 208 с.;
Пятигорский А. Вспомнишь странного человека...: Роман. - М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 399 с.
Вот для затравки. Персонаж романа Александра Пятигорского Наум (Нахум Натанович Бреус) приносит двум другим персонажам - Михаилу Ивановичу и Бурцеву - список лиц, доставленных в Россию проездом через Германию в известном "пломбированном" вагоне. Михаил Иванович считает, что список публиковать невозможно, поскольку из 76 фамилий, его составляющих, как минимум 54 еврейские. Бреус ему возражает: "Вы не можете не знать, как лгут большевики. Единственное, чем мы можем им ответить, это правдой". На что Михаил Иванович возражает уже окончательно: "Правда никому не нужна". Поэтому я буду говорить правду и только правду.
Типично интеллигентский (даже профессорский, но с душком эмансипе - так сказать, visiting-профессорский) роман Пятигорского в этом отношении сродни тем юмористическим рассказам, которые когда-то публиковались на 16-й странице "ЛГ". Героями там почти сплошь были совслужащие, что позволяло не задумываться о социальной среде, из которой вышли их авторы, а заодно и об адресате их творчества.
В романе Пятигорского сигнализация о том, какие семы нас ждут в основном корпусе текста, включается сразу: сначала идет название, за ним следует посвящение, потом "Предисловие о временах", потом "Предупреждение об именах", далее два эпиграфа (Б.Пастернак и Л.Пауэлл), за ними "Заключение о временах и именах", потом слова "Часть первая", слова "Это время", потом опять эпиграф (М.Пруст), потом "Глава первая", потом "Для самого себя", снова эпиграф (снова Л.Пауэлл) - и все это на отдельных листах, с обильными белыми полями, чтобы читатель, основательно прочувствовав значительность происходящего, успел приуготовить ум к пиру духа, на который данная конструкция прозрачно намекает. Собственно повествование начинается только на 37 странице, и, отметим это как случайное совпадение, первая по времени дата, на ней помянутая, тоже тридцать семь, то бишь тридцать седьмой год.
Такое начало предопределяет многое, в том числе и стилистику: по одну сторону оказывается: "Шлепянов откинулся на спинку стула, очаровательно улыбнулся и неожиданно мягко...", по другую - "озверевшая матросня". Однако если бы Пятигорский ограничился только плоскими публицистическими приемами, налицо было бы одно ординарное профессорство (или ординарный антисоцреализм) - не более. Чтобы этого не случилось, по полю повествования разбросаны семена бытового мата, абсолютно, что и естественно, бесплодные: они принадлежат типу социального говорения, который культивировала советская диссида 60-х и, в особенности, 70-х. Чужая (и потому грязная) в их устах, ненормативная лексика, как и в данном случае, выполняла свою нехитрую классификаторскую функцию: сигнализировала о том, кто "свой", а кто не "свой". Роман Пятигорского, безусловно, написан для своих (чтоб декодировали и деконструировали) и с брезгливой оглядкой на прочих (об этом прямо - заботливо выбранный из Гурджиева эпиграф к третьей главе: "Но подумайте, сколь часто в перипетиях и пертурбациях жизни нам приходится полагаться на чувства и сознание тех, кто заведомо ниже и примитивнее нас"). "Свои" наверняка получат удовольствие от еще раз продекларированной для них избранности, "враги", если вдруг прочтут, без труда выловят в романе любезную им рыбку русофобии: а) "в России нет простых мест", б) "русские имеют врожденную склонность к гностицизму без гнозиса..., только чтобы не знать - более даже, чтобы не делать", в) "русский не способен понять, что страдание - это..." и т.п. - других, блям-блям, альтернатив у А.П., кстати, нет. И потому нет никакого непредвзятого смысла вникать в "перипетии и пертурбации" хорошо расчисленного нарратива - книга Пятигорского работает, как электронная карточка с автоматом: тот либо "хавает" ее, либо нет; данное третье - это подверстать автора "Вспомнишь..." к плеяде отечественных филологов/философов (Вяч.Иванов, С.Аверинцев, Л.Бежин), которые пытали себя в поэзии и прозе, а на поверку оказалось, что сами пытали поэзию и прозу.
Поскольку с ученого повествования причитаются "мысли" - для цитирования и дискуссионного порядка, постольку они и присутствуют, удобно вписываясь как в сказанное выше, так и в следующее далее: "Его тошнило от русской интеллигентской идеи, где "личное" и "общественное" всегда в мутной смеси", "...мне совершенно ясно, что время вождей масс и вообще "крупнейших общественных фигур" проходит или прошло. Так же как и время подпольных или полуподпольных одиночек...". С этого места в текст Александра Пятигорского можно инкорпорировать текст Марины Могильнер: "Соответственно, нет и Подпольной России". Более того, интеллигенция бы непременно распрощалась с нею окончательно, да вот не вовремя подвернулась под ноги (под голову) Первая Мировая, а потом еще и Октябрьский переворот (resp. "озверевшая матросня")...
Нет, поскольку книга Могильнер - не роман, а исследование, "мысли" в ней не имеют определенного оценочного или личностного характера. Личностное вообще прорывается всего один раз, когда Могильнер признается в том, что, обороняясь от обаяния радикальной мифологии, была вынуждена погрузить ее в исторический контекст. В рамках этого контекста оказывается, что имелось две России - Легальная и Подпольная, что последняя, будучи литературоцентричной семиосферой, всемерно героизировалась, как изнутри, так и снаружи, однако первая русская революция, сыграв роль андерсеновского мальчика - или продвинутого мистика, сорвала с подполья покрывало, и тогда оказалось, что его Герой-то голый (аморальный, инфантильный и т.п.), после чего интеллигенция (Ропшин, Арцыбашев и др.) стала наперебой расплевываться с ним - этот процесс рисуется Могильнер подробно и с видимым сочувствием, вот-вот из "безвременья" должно было родиться что-то воистину приятное, но как раз накануне родов на полную идей утробу интеллигенции наступил грубый сапог войн и революций. Короче, обычная либеральная схема-елка с игрушками примеров (из которых за память цепляются только революционные клички ипподромных лошадок - Бомба, Жертва, Провокатор, Террор), где помянутому "обаянию" уделено ровно столько места и аргументов, чтобы осталось неясным, что же именно преодолевали серебряная интеллигенция и сама М.Могильнер.
Теперь некоторые частности. 1. Автор говорит об "условной реальности" и даже об "эфемерности" мира Подпольной России. Есть почтенные точки зрения, которые объявляют эфемерным весь этот мир - старый спор о Марфе и Марии. 2. Определяя российского интеллигента, Могильнер полагает, что для этого надо "преодолеть границы национальной специфики российской интеллигенции". Не надо. Интеллигенция сама их преодолела (см. первый абзац рецензии), отчего и нелепо обвинять ее в "неукорененности в традиции", как это делает автор "Мифологии". Чтобы обвинение приобрело обоснованный характер, следовало предварительно поженить Давида на Баяне, а Суламифь на Василисе Премудрой. 3. М.Могильнер иронизирует по поводу слов эсдека Ф.Дана "разложение буржуазного общества" применительно к России образца 1909 года. Как она тогда объяснит, откуда взялись повальное тыловое воровство и поставки на фронт гнилья и старья всего через пять лет, в 1914-м? 4. Один из принципиальных выводов автора: "...люди, причастные Подпольной России и прошедшие впоследствии чистилище безвременья, оказались устойчивы к новому искушению" (то есть большевистскому). Если ограничиться одним только главным героем могильнеровского повествования - Б.Савинковым (В.Ропшиным), то придется вспомнить, как стремительно он стал жертвой ветхих искушений: творчества в его политической и идейной эволюции (реакции) не было ни на йоту (было: повторение пройденного Л.Тихомировым). 5 (забавное). "Наверняка формировавшиеся вокруг Временного правительства "реалисты"... сами находились в плену определенных мифологем... Но это были "частные" мифологемы... - они поддавались рациональному контролю". Вольно, конечно, объявлять иррациональным все, что либо не объемлешь, либо не приемлешь. Однако действительность тотальна, не терпит пунктира и не церемонится с держателями "частных мифологем", если они начинают претендовать на то, чтобы их пунктир считали непрерывной линией. Таких она, с проволочками или без, но обязательно отправляет в аутсайдеры.
Совершенномудрый правитель знает, конечно, сколько нужно построить в его государстве библиотек и стадионов, чтобы удовлетворить и успокоить всех. Беда (она же реальность) в том, что и среди посетителей библиотек, и среди посетителей стадионов всегда найдутся такие, кто захочет либо все библиотеки перестроить в стадионы, либо все стадионы - в библиотеки. Если трудно догадаться, к какой категории посетителей я отношу рассмотренных авторов, скажу: к последней.
Александр Алтунян о книге Виктора Клемперера "Язык третьего рейха"
|
