[07.07.1999, 16:59:44]
Андрей Мадисон
Русский Журнал,
<nomadison@yahoo.com>
Рукописи дымят и греют
Генетическая критика во Франции: Антология.- М.: ОГИ, 1999. - 287 с.
В последнее время даже печатают
всю его анатомию и показывают.
С.Филатов (о Б.Ельцине)
Когда рисуешь дерево, надо видеть, как оно растет.
"Слово о живописи из Сада размером с горчичное зерно"
Хорошая книжка и собаке приятна. А в том, что "Антология" книжка хорошая, как и в том, что она написана ищейками и для ищеек же, лично у меня сомнений нет. Собственно говоря, в криминалистическом характере своих изысканий откровенно признается и один из авторов этого собрания текстов об аван-, гипер-, мета- и прочих текстах Даниэль Феррер: "...деятельность генетической критики и деятельность политической полиции в некотором отношении параллельны, хотя и противоположно направлены".
Иными словами, если политическая полиция озабочена в основном тем, чем занимается Министерство Правды в орвелловском "1984", то генетическая критика, наоборот, реактивирует связь между прошлым и настоящим, продуцируя не разные статические варианты, как проекции актуального настоящего на все времена (взгляд, предполагающий, что должен быть "канонический текст" истории и что он в любой момент безальтернативен), а подходя к явлению (и, соответственно, к тексту) как к постоянно становящемуся, принципиально открытому, потенциально поливалентному и потому всегда чреватому вариантами и перекличками. Единственное, что при таком подходе довлеет само себе, это динамика, она же обусловливает и самую серьезную проблему в плане описания - как зафиксировать и интерпретировать "ряд волшебных изменений", не низводя процедуру до тривиального "научного разоблачения фокусов"?
Но прежде чем мы попытаемся понять (или не понять), способна ли генетическая критика справиться с этой задачей (то есть, бегая наперегонки с писателями, не отставать от них и не забегать вперед), несколько слов для протокола. Как явствует из вступительной статьи, написанной Екатериной Дмитриевой, "Антология" - плод почти пятнадцатилетнего сотрудничества российского ИМЛИ и Института современных текстов и рукописей Национального центра научных исследований Франции. И плод не единственный - за время сотрудничества вышло шесть коллективных трудов на русском и французском языках, а параллельно с данной "Антологией" во Франции должно выйти еще одно собрание текстов, включающее в себя на сей раз работы русских ученых-текстологов. То есть, на первый взгляд, идет диффузный обоюдонаправленный процесс, и эти перелеты идей так же приятны для строгого взора и сознания, как приятны для него сезонные миграции птиц, потому что мигрирующие птицы несут яйца и выводят птенцов не там, где "воздух как сладкий морс", а там, где его скорее можно уподобить флуктуирующему холодцу. Этим я хочу сказать, что появление птенцов французской генкритики в России представляется на второй взгляд более вероятным, чем птенцов нашей текстологии во Франции. И "Антология" подтверждает такое впечатление - в ней почти нет упоминаний русских ученых и писателей (всего два-три), а хорошо это потому, что подтверждаются впечатления и предчувствия, которые появляются по ходу чтения книги.
Первым из них у меня было то, что дальнейшие усилия любопытства генкритиков должны привести их непосредственно в писательское сознание - вплоть до физического вторжения в мозг сначала покойного, затем здравствующего, а там и новорожденного писателя (и вскорости, как по заказу, я споткнулся о фразу: "происхождение следует искать не в Слове, но в воображении"). Потому что именно там творится настоящий "гипертекст" (появление этого термина - второе реализованное предчувствие), по отношению к которому "сад расходящихся тропок" (еще одна и совсем не последняя угадка) - в лучшем случае проекция четвертого измерения в область трехмерного или даже двухмерного мира.
Впрочем, я отнюдь не претендую на звание провидца применительно к генетической критике. Есть и другие, куда более почтенные имена. Вот, скажем, Альмут Грезийон в статье "Что такое генетическая критика?", открывающей "Антологию", заявляет: "Это и есть новая теоретическая задача: понять письмо как средоточие порыва и расчета одновременно". Непонятно, что в ней "нового" ("теоретичность"?), если еще в прошлом веке одним великим русским поэтом было сказано о змеиной мудрости расчете, соположенном самому буйству вдохновений, а еще за двадцать с лишком веков до него китаец Лао-цзы сформулировал эту же мысль в самом общем виде: "Покой - главное в движении".
Однако нет никаких оснований обвинять критиков-генетиков в невежестве или самонадеянности. Сужение горизонтов видения - неизбежное следствие их тончайшей специализации. Я, например, сначала было подумал, что занятия генетической критикой обрекают ее адептов на обязательные национализм и сепаратизм (то есть французов - заниматься исключительно французской литературой, русских - русской, румын - румынской и т.д.). Оказалось, предчувствие дало здесь явную слабину: тот же Грезийон указывает, что многие генетические критики - специалисты по одному автору, а то и вовсе по одному произведению (привет "451° по Фаренгейту"!).
Обусловлена ли такая специализация объективно (то есть литературным материалом - его объемом, сложностью выявления и обработки, трудностью работы с рукописями на чужом языке) или причинами субъективного порядка, будь то идеологические или материальные обстоятельства, на самом деле не очень важно. Ибо очевидны результаты, прежде всего в области теоретических наработок. Введя и постоянно акцентируя понятия "авантекста", то есть совокупности рукописей, черновиков, набросков и т.д., предшествующих так называемой "окончательной" редакции, и "посттекста", то есть изменений, вносимых уже в эту якобы "окончательную" редакцию, генетические критики еще раз, но на новой научной основе, поставили под сомнение окончательность всякого конца, отчего их работа, бесспорно, может оказаться полезной для тех, кто борется с телеологизмом и эсхатологизмом. Одновременно они отказались от традиционного в издательской практике свода вариантов (что, собственно, и есть переход от обычного научного комментирования к проблематике авантекста), а это уже не что иное как косвенный удар по экуменизму. Однако, реабилитировав "автора", который одно время был изъят из приличного литературоведческого обихода структуралистами, генетические критики - в лице все того же Грезийона - вернулись к представлению о писателе (а заодно и о генкритике) как о демиурге, что грозит зятяжкой на их шеях методологической петли, не говоря уж об откровенной недостоверности претензий на эту роль критика (в крайнем случае - со-демиург, да и то при условии произвольного вмешательства в ткань текста). Впрочем, у другого генкритика, Жана Бельмен-Ноэля, автор, и именно благодаря глубинному погружению критика в черновики, предстает не как Творец, а как обычный человек-работник, которому потом и кровавыми слезьми приходится преодолевать сопротивление материала.
И вот отсюда одна из основных (со ссылкой на В.Маяковского, к которому мы можем присовокупить лефовцев Н.Чужака или Б.Арватова) метафор генкритики применительно к творчеству - "производство". Вообще футуризм/ЛЕФ (как и в случае "формализма") представляется наиболее адекватной порождающей моделью для генетической критики (появившейся, кстати, в самое футуристическое для Франции второй половины ХХ века время - в 1968 г.). Велимир Хлебников, странствующий (динамика) с наволочкой, набитой рукописями, которые только ценой насилия над ними сводимы к "беловому" варианту (еще динамика) и которые он готов править в любой момент, когда они окажутся у него перед глазами (абсолютная динамика), - идеальный образ "генетического" автора, сколько бы сами генкритики ни ссылались на Стендаля, Флобера или Пруста.
Он же, Хлебников, завершавший чтение своих стихов тихим и смиренным "и так далее", служит лучшей иллюстрацией к словам Жана Левайана по поводу "бесконечного пространства коммуникации", которое являет из себя любая страница черновика, определенно лишившего "окончательный" текст его былого превосходства. А приводимые Бернхильдой Бойе слова Г.К.Лихтенберга - "полностью завершить свое произведение значит сжечь его" - корреспондируют не только с "прочитав - разорви" (их автор, А.Е.Крученых, эволюционировал, что характерно, из футуриста в архивариуса), но прежде всего с историей о том, как все тот же Хлебников в гражданскую войну согревал замерзающую девочку своими рукописями, подбрасывая их в огонь буржуйки.
Как представляется, канонизация этого жеста и должна стать окончательным - без кавычек - словом генетической критики (и даже невзирая на исчезновение предмета исследования; Тао Юань-мин играл на цине без струн именно для того, чтобы каждый звук вбирал в себя всю беспредельность звукоряда).
Между тем, так уж случилось, полулегендарная история с Хлебниковым и девочкой имела вполне достоверное продолжение. Моя дочь, когда ей было лет семь, не больше, очарованная только что отчитанным Шерлоком Холмсом, написала ему письмо - и кинула его в горящую печку. Ее юная идея была проста: сгорев, письмо превратится в дым, дым долетит до Холмса, Холмс все поймет. No comments, но сухо резюмируя: несмотря на завет-запрет, архивы заводятся, несмотря на пионерский лозунг, рукописи горят, несмотря на вечно недовольную собой действительность, поэзия жива. И, говоря по-самурайски, живо только то, что готово умереть (в этом и только в этом заключается интертекстуальность жизни и смерти, обеспечивающая им совместный континуум).
Книга издана опрятно, погрешностей против русского языка (исключая пресловутое "довлеть над" и почему-то "запрещенной" зоны) не содержит, обильно иллюстрирована фрагментами рукописей французских и иных западноевропейских писателей. К основному корпусу текстов книги приложен "Словарь" терминов генетической критики.
|
