[10.06.1999, 13:11:00]
Макс Фрай,
<frei@russ.ru>
Мертвая птица Юрка Корнеев
 Этот текст был прислан мне по электронной почте в ночь с 17 на 18 февраля. Коротенькая записка (цитирую дословно): "Макс, мне обязательно надо, чтобы хоть кто-то это прочитал, так лучше уж отправить вам, чем кому-то еще. Женя Корнеева". (Замечу сразу, что мой сумбурный ответ загадочная незнакомка отставила без внимания, поэтому эта история до сих пор кажется мне весьма таинственной.) К письму был приложен файл, прочитав содержимое которого, я оцепенел. Во-первых, потрясающе написано (по крайней мере, местами, особенно ближе к финалу). Во-вторых, тема знаменитой баховской "Чайки по имени Джонатан Ливингстон" мощным подводным течением пронизывает эссе загадочной незнакомки Жени Корнеевой и приобретает столь жесткое, прямолинейное, недвусмысленное и драматическое звучание, что слов нет. И в-третьих... Нет, лучше мне помолчать. Читайте. Просто читайте.
Мертвая птица Юрка Корнеев
Человек, о котором я хочу рассказать, был поэтом, но не опубликовал ни единой строчки. Все к лучшему: стихи, которые он писал в старости - то по тоскливому пьяному делу, то по случаю семейного праздника из числа тех, что становятся прелюдией для очередного приступа пьяной тоски - были ужасны, а его редкие рифмованные письма - сентиментальны, невыразительны и безграмотны. Других текстов, насколько я знаю, Юрий Иванович не создавал. Зато он был автором сказочного сериала о похождениях веселых безобразников лягушат, которые вволю хулиганили дома и в школе. Сериал создавался им на протяжении нескольких лет, исключительно в устном изложении. А я была его единственным слушателем - потому, что Юрий Иванович Корнеев был моим отцом, и сказки про лягушат я сама выжимала из него во время наших субботних вечерних прогулок, буквально клещами вытаскивала: он был не таким уж великим любителем сочинять сказки, бедняга.
Он умер в конце сентября минувшего года. Наверное, умер. Известие о его смерти стало для меня почти фрагментом бессвязного сна. Телефонный звонок раздался в середине дня, мне как раз только-только удалось заснуть после бессонной ночи. И тут телефонный звонок из офиса, в котором я работала в прошлом году, незнакомый женский голос (секретарши там меняются примерно раз в неделю) говорит: "Извините, у меня для вас плохая новость, нам позвонили ваши родственники, они не знают, как с вами связаться..." - ну и так далее, в том же духе. К тому моменту, когда она решилась наконец добраться до сути, я уже знала, что она мне сейчас скажет. Я даже не уверена, что продолжала ее слушать. Вполне возможно, я положила трубку прежде, чем эта незнакомая женщина успела сообщить мне, что умер Юрка Корнеев, человек, который был моим отцом. Я положила трубку и - да, так тоже бывает! - снова закрыла глаза. А проснувшись, я уже не могла вспомнить: был этот телефонный звонок фрагментом сна, или шершавым кусочком мозаики, из которой складывается реальность (которая - просто другой сон?) Я не стала перезванивать незнакомой женщине, которая разбудила меня несколько часов назад. Более того, я так и не решилась снять телефонную трубку и набрать восьмерку (тоскливый гудок), а потом - код далекого города, который я все еще немножко люблю и отчаянно, слепо, бессмысленно ненавижу. Я не стала звонить родственникам, которые пытались разыскать меня - во сне, или наяву? - чтобы сообщить мне о смерти старого, беззубого, но когда-то почти виртуозного трубача, бесталанного, но самодовольного поэта, моего отца, который (господи, как поздно это до меня дошло!) больше всего на свете любил летать во сне... Я не поехала на похороны, поскольку не умею воскрешать мертвых. Иногда моя практичность отвратительна. Но я хочу как можно дольше сохранять некоторую... нет, не надежду - неуверенность. Не получать никаких подтверждений, что он действительно умер. Телефонный звонок, незнакомый голос, бормочущий что-то невнятное сквозь толстый войлок моих беспокойных утренних сновидений - не доказательство. Во всяком случае, я не хочу окончательно увериться в его реальности. Это в моих силах: никто не заставит меня набрать роковое восемь-тоскливыйгудок-кодгорода-номер-моего-брата-или-сына-брата-
или-тети-вали-или-или-или", и уж тем более, садиться в холодный поезд и ехать в маленький город на краю света... Я не поеду в город, на одном из кладбищ которого меня ждет почти неопровержимое доказательство, что Юрки Корнеева больше нет в живых. Это все, что я могу сделать для человека, который так и не стал моим другом, хотя его морщинистое лицо печальной обезьяны всегда пугающе походило на мое собственное, да и тяжелый, под стать нашим подбородкам, характер у нас всегда был один на двоих...
Он был умеренно несчастен и невероятно удачлив. Смерть столько раз топталась на его пороге, но ему как-то удавалось ускользнуть. В годы гражданской войны его родители не успели удрать в Польшу и умерли от тифа в маленьком рабочем городке с идиотским, неблагозвучным названием Шостка, на севере Украины, в 1921 году. По крайней мере, его мама умерла именно от тифа, а отец - от ядовитой смеси тифозного жара и отчаянной тоски, пережив свою жену всего на неделю. У нас в роду сумасшедших однолюбов гораздо больше, чем требуется. Юрке было три года, его брату - два. Их довольно неохотно - а что делать! - забрали к себе многочисленные, многодетные и вечно голодные родственники по матери. Зажиточная родня отца осталась в Польше - по тем временам, почти в другой Вселенной! Сережу, румяного улыбчивого крепыша, впрочем, довольно быстро усыновили какие-то бездетные люди. Через несколько лет удивительно благополучной по тем временам жизни, Сережа погиб, раздавленный бревном на заброшенной лесопилке - нехорошее "твинпиксовское" место из тех, где так любят играть мальчишки. Тощий, угловатый и совершенно "нетоварный" с точки зрения возможных усыновителей Юрка выжил. Он кочевал из темной и тесной теткиной мазанки в не менее темную и тесную халупу своей крестной, оттуда - в детский дом, а когда детдомовцев стало нечем кормить и их просто распустили, чтобы детский дом не превратился в одну большую братскую могилку - снова к одной из теток. Он научился рыбачить и охотиться чуть ли не раньше, чем говорить. Он отравлял мое безоблачное сытое детство подробными отчетами о том, например, что мясо у ворон темное и жесткое, а вот у скворцов - помягче, хотя, в сущности, тоже дрянь... Страшно подумать, сколько ворон, галок, скворцов и дроздов (голубей к тому времени уже успели съесть) он подстрелил из рогатки и отнес своей тетке, которая приспособилась варить из них суп. Охотник. Везунчик. Настоящий мужчина.
Он пережил не только эпидемию тифа, которая унесла его родителей, и печально известный голод на Украине в начале тридцатых, но и черт знает сколько лет войны - отделался двумя легкими ранениями. Его любили девушки, а как же: музыкант, футболист, да еще и похож на модного в те годы актера Алейникова. Он зарабатывал на пропитание чуть ли не с того момента, когда научился ходить. Охота на пугливых птиц была удачным началом, а в возрасте двенадцати лет он после (а иногда и вместо) школы помогал продавцу в хлебной лавке, и его труд оплачивался самой дорогой валютой: обрезками хлебных буханок. В тридцатом-то году! Я же говорю - счастливчик...
Жизнь "счастливчика" оказалась длинной (в августе минувшего года папе исполнилось восемьдесят лет), унылой, безрадостной и бессмысленной, как почти любая человеческая жизнь на одной шестой части суши. Он выживал сам, помогал выжить многочисленным родственникам, потом - кормил жену, тещу, детей. Кормил, кормил, кормил. Иногда престарелых родственников приходилось хоронить, а на следующее утро после поминок бежать на работу, чтобы прокормить оставшихся. После выхода на пенсию он устроился в оркестр похоронного бюро, так что и хоронить и кормить стало сподручнее. Место на кладбище для себя он приобрел еще в семьдесят седьмом году и был весьма горд этим достижением. Его жизнь была долгой, бесконечной битвой за пищу. Лет за десять до смерти он остался почти без зубов, а играть на трубе с хреновым совковым протезом (о другом, ясное дело, мечтать не приходилось) оказалось совершенно невозможно. Он жил один в крошечной одиннадцатиметровой квартирке и по мере сил поддерживал некое подобие нежно любимого им абсолютного порядка, вечные дебаты по поводу которого изрядно отравляли мою жизнь, пока мы не разъехались. Он быстро полюбил одиночество и наотрез отказывался съезжаться - сначала со своими престарелыми подругами, потом с семьей старшего сына (подозреваю, что его жена специализируется на убийствах пожилых родственников, во всяком случае, они раза четыре съезжались с какими-то полумертвыми старушками, так что теперь живут чуть ли не во дворце). Отказываться приходилось часто: предложения следовали одно за другим. Но за одиночество мой отец (узнаю родную кровь!) боролся еще более неукротимо и отчаянно, чем за пищу. Его пенсии сначала вполне хватало, потом перестало хватать, потом ситуация стала почти столь же катастрофической, как в дни его голодного сиротства. В последнее время папа жил на пятнадцать долларов в месяц - во всяком случае, именно столько он бы получил в банке, если бы решил обменять свою пенсию на конвертируемую валюту. Иногда он собирал окурки, не в силах дотянуть несколько дней до пенсии вовсе без курева. Но еда в его доме имелась всегда. Иначе и быть не могло: Юрка - хороший охотник. Я говорю это не насмехаясь, а отдавая должное его мужеству.
Его жизнь была бы страшнее и бессмысленнее его смерти, в которую я до сих пор до конца не верю, если бы не удивительный, кажется, врожденный дар летать во сне почти каждую ночь - не только в детстве, всегда. Когда мне наконец-то удалось поселиться отдельно от папы и квартирный вопрос перестал еще больше портить наш, один на двоих, непереносимый фамильный характер, между нами изредка возникало некое подобие той дружбы, которая могла бы прочно связать нас, если бы не проклятое кровное родство и сорок пять лет разницы в возрасте. И однажды за рюмкой купленного мною на предпоследние деньги коньяку, отец рассказал мне о своих полетах, смущенно признаваясь, что всегда боялся говорить на эту тему, потому что "ты же подумаешь, что папка, старый дурак, совсем с ума сошел". Но в тот вечер рухнула плотина молчания, и он говорил, говорил, говорил. Он рассказал мне, что существует много способов летать во сне: иногда бывает нужно разбежаться, нужно хорошенько потрудиться, напрягать мышцы плечевого пояса, иногда следует прыгнуть, а иногда - и это лучше всего, счастливый дар щедрой судьбы! - умение летать приходит к тебе само, совершенно внезапно, без каких-либо усилий с твоей стороны, даже без осознанного желания. Вдруг становишься легким, невесомым, и паришь между небом и землей (а иногда оказывается, что больше нет никакого неба и никакой земли). Его выцветшие зеленоватые глаза сияли как осколки янтаря в солнечную погоду. Изуродованные ревматизмом морщинистые руки легко порхали вокруг лица, помогая немощному языку. А я слушала его с немым восхищением, словно мне снова было пять лет, и пришло время субботней прогулки и новой истории про лягушат...
Я до сих пор благодарна ему за длинный, сбивчивый, грешащий многочисленными неуклюжими повторениями, рассказ. В тот вечер мой отец сделал для меня куда больше, чем один человек может сделать для другого. Он освободил меня от каких-либо обязательств, от подлого, рабского чувства вины, которое мне, по идее, полагалось бы испытывать при мысли о том, что я, скотина такая, живу какой-то своей жизнью вместо того, чтобы... Ну, я думаю, и так понятно, правда? Я вдруг поняла, что мое присутствие, или отсутствие в его жизни не имеет особого значения. В жизни Юрки Корнеева ничего не имело значения: ни я, ни его старшие дети, ни женщины, ни умирающие один за другим друзья, ни его ежедневная битва за пропитание, ни стремительно растущие цены, ни унизительные поиски окурков в темноте вдоль и поперек перекопанного двора, ни маленькая уродливая истеричная собачка, которую он привел в свое убогое жилище после одной из одиноких прогулок. Все это чушь: каждую ночь он закрывал глаза, терпеливо ждал несколько минут (он и тут оказался счастливчиком: бессонница его не терзала) и превращался в странную человекоподобную птицу, в легкое как ветер существо, которое не просто умеет летать, а видит в этом единственный смысл своей жизни. Он был абсолютно счастлив почти каждый день, примерно восемь часов в сутки - господи, кто из нас, более-менее сытых, более-менее устроенных, более-менее молодых, более-менее людей может сказать о себе то же самое?!
Эта странная птица умерла где-то далеко, почти на краю земли, в сентябре, когда тепло солнечных лучей перестает казаться назойливым, а морской ветер пахнет не солью, а мятой, и виноградные лозы гнутся под тяжестью переспелых ягод, которые одна за другой падают на выгоревшую за лето траву. Впрочем, я знаю, что мой отец никогда не обращал внимания на все эти поэтические подробности. В юности я думала, что он слишком туп, прозаичен и малообразован, к тому же почти всегда слегка "под шафе", а теперь я знаю: ему просто не было дела до декоративных украшений его тюрьмы, скучного, неустроенного мира, физические законы которого не позволяли его жилистым натруженным ногам оторваться от земли. За несколько дней до его смерти к моим ногам упала мертвая птица. Ворона, мясо которой, если верить утверждениям Юрки Корнеева, черное и жесткое, но вполне съедобное... Я могла бы догадаться, но скажу честно: не догадалась.
А несколько дней назад мне приснился сон, подробные воспоминания о котором наутро испугали меня своей противоречивой достоверностью. В этом сне я училась летать. Теперь я знаю, каким образом следует напрягать мышцы плечевого пояса, если... О господи! Тренировки продолжаются почти каждую ночь. Эти сны больше не пугают меня, впрочем, счастливой я себя тоже отнюдь не чувствую. Возможно, когда-нибудь я найду в себе достаточно силы и мужества принять эту - не мою, чужую! - странную и немного заманчивую, не сулящую никаких надежд судьбу. А пока... Я знаю одно: мертвая птица по имени Юрка Корнеев лежит на холодном песке пустынного пляжа, и неуклюжая судьба одного из ее глупых птенцов больше не имеет никакого значения...
Евгения Корнеева
|
