В октябре прошлого, 1998, года "Независимая газета" обратилась к некоторым литераторам-либералам с предложением оглянуться назад, вспомнить события пятилетней давности, заново оценить их и свое тогдашнее отношение к ним.

Я ответил в том смысле, что считал и считаю октябрьские события поворотными в новейшей русской истории. Как тогда, так и теперь убежден: демократия не терпит политического безволия; пока есть возможность, нужно искать компромисс с оппонентом; когда такой возможности нет и оппонент взял в руки оружие (превратившись из оппонента в противника), необходимо применять силу. Беда не в том, что Ельцин в конце концов отдал приказ открыть огонь по вооруженному Белому дому, а в том, что ранней осенью 1991-го он не распустил Верховный Совет, избранный в другой стране и по конституции СССР, и не решился начать декоммунизацию. В наихудшем случае он должен был распрощаться с Советами в мае 1993-го, вслед за референдумом и сразу после пролития крови на первомайской демонстрации. Тогда все обошлось бы без стрельбы. Но в любом случае, если бы не 3-4 октября 1993 года, мы сейчас жили бы в совсем другой стране. Фашизоидной, большевистской, по-настоящему голодной и не имеющей никаких перспектив - поскольку был бы упущен последний в XX веке шанс преодолеть отрыв от общемирового хода истории.

Происходящая сейчас мягкая реставрация позднегорбачевского идиотизма - прямое следствие черномырдинской политики 1997 года, ельцинской усталости и политической апатии, олигархических игр, самодовольства интеллигенции, прежде всего - ее пишущей и вещающей части, азартно проклинавшей "aнтинародный режим". А также, увы, массовой безответственности избирателей, сочинивших такую вот горькую Думу. Косвенно нынешний кризис связан с тем, что последовало за октябрем 1993 года; с тем, как власть бездарно распорядилась плодами собственной победы. С самими событиями 3-4 октября теперешнее гниение не связано никак.

Разумеется, уступи тогда Ельцин - никакого кризиса сейчас не было бы, но по той простой причине, что вообще ничего бы не было. Ничего.

"Независимая", как я понимаю, предполагала, что нынешнее несовершенство российской жизни (политической, экономической, нравственной, религиозной) спроецируется на трагические дни 3-4 октября 1993-го, сместит смысловые пропорции, побудит к примирению с тогдашней действительностью. Прямо скажем, все основания для таких надежд у нее имелись. Достаточно было пролистать газеты и журналы, прочесть, что и как писали и пишут об октябрьских потрясениях фашизоидные сочинители из круга газеты "Завтра", - и сравнить с тем, что и как пишут литераторы, сумевшие понять и принять новое, некоммунистическое, жизнеустройство; те, кого сам ход истории оттеснил на обочину, и те, кто вписался в правый поворот.

Первые верны себе и однажды сделанному политическому выбору; от текста к тексту, по цепочке, как переходящее красное знамя, передается стереотипный набор лиц и положений, формирующий и закрепляющий в памяти поколений устойчивый образ эпохи. Белый дом - символ чистоты и стойкости - как Брестская крепость, как сталинградский дом Павлова; нравственные колебания героев-белодомовцев лишь приближают их к читателю; враги - обмануты незримыми вождями; сами вожди наделены демоническими чертами; позади - Империя, отступать некуда. На изображение Октября 1993-го спроецированы стилевые приемы, выработанные "военной" литературой конца 1960-х - 1970-х годов.

Явственный привкус "лейтенантской прозы" различим в новонаписанной пьесе Юрия Бондарева "Переворот (93 год)" (начало ее напечатано в № 11 "Дня литературы" за 1998 год). В начале перестройки казалось, что Бондарев не только разучился писать, но и полностью утратил литературный азарт, внутренний стимул к сочинительству; писать о войне было уже невозможно - а мирную жизнь 70-х - 80-х годов начальственный реалист Бондарев видел лишь из окна райкомовской машины; последние его вещи производили впечатление тяжко исполненного служебного долга. Талант, однажды изгнанный из пределов бондаревского творчества, так к нему и не вернулся: пишет Юрий Васильевич по-прежнему из рук вон плохо. Но зато вновь обрел азарт, кураж, как-то литературно помолодел - словно бы своими сверхжесткими решениями Ельцин вернул Бондареву привычный смысл писательства. Если завтра война; враги сожгли родную хату; бьется в тесной печурке огонь - сидит у остывшей белодомовской батареи командарм Хасбулатов, рядом с ним - политрук Руцкой в рваной шинелишке, думу думают; а тем временем простые русские ребята кладут свои молодые жизни за будущую Россию, и несмотря на всю обреченность положения, именно они - истинные победители оккупационного режима...

А что же либеральные издания? Немота, забвение, сон. В лучшем случае - полубрезгливое воспроизведение внешних "примет эпохи": толпы ошарашенных людей на площади, сонмища не менее ошарашенных крыс на помойках.

Одним из первых литературных откликов на октябрьскую трагедию стал роман Алексея Варламова "Лох" ("Октябрь", 1995, № 2). Первая же фраза варламовского романа указывала на время и место: 1963, Москва. И затем "перечислительной хронологией" будут открываться многие главы "Лоха": ...в тот олимпийский год Москва поедала финский сервелат... в конце той вьюжной андроповской зимы... ...когда по телевизору показывали влезшего на танк Бориса...

Между исчезнувшим финским сервелатом и освободительным Августом 1991-го поставлен знак смыслового равенства; в свою очередь, Август символизирует собою начало Апокалипсиса; эсхатологическая прямая, начавшись в колбасной точке, с неизбежностью ведет к Октябрю 1993-го. "Меченый" Михаил был хотя бы посланником Антихриста; самодовольный "деятель провинциального масштаба" Борис - всего лишь неосознанный пособник сатаны, задавшегося целью развалить Империю и тем самым реализовать вторую часть метафоры "Москва Третий Рим, а Четвертому не бывать"...

Но что Варламов - если и писатель совсем другого масштаба, иных изобразительных возможностей Владимир Маканин в одном из лучших своих романов "Андеграунд, или Герой нашего времени" ("Знамя", 1998, № 1-4; отдельное издание - М.: "Вагриус", 1998) использовал Август 1991-го и Октябрь 1993-го как негативный исторический фон метафизического повествования? Его герой Петрович зажат между этими хронологическими полюсами, почти разорван ими; только на изломе 1993-го его судьба вновь начинает меняться (к лучшему ли, к худшему ли - главное не в этом, а в самой возможности движения, в преодолении страшной силы тяготения Истории). Главное цвето-световое ощущение, какое оставляет маканинское повествование, - мерцающая темнота, словно сгустившийся ужас намерен поглотить реальные очертания мира. Из этой первобытной темноты выплывают миражные образы - танки, толпы людей, демонстрации демократов, демонстрации коммунистов; выплывают - и лопаются, как мыльные пузыри...

Только не нужно понимать меня таким образом, будто я жду от литературы "единственно верного" изображения времени, в которое нам выпало жить. Каждый писатель вправе использовать реальность по своему усмотрению, работать с ней, как с податливым материалом. Но я совершенно согласен с теми, кто убежден: именно литература "создает" образ истории, по которому потомки в большинстве своем судят о минувшем.

Историки могут в лепешку расшибиться, но никого теперь не убедишь, что "настоящий" 1812 год был заведомо не похож на свою литературную версию в исполнении Льва Толстого; что Кутузов был принципиально иным, и реальный Барклай ничуть не походил на того карикатурного "немца", какого видим мы в великой эпопее "Война и мир"; что люди иначе мыслили, иначе воспринимали жизнь, историю - и свое место в ней. Не переубедишь, потому что Толстой был гениальным писателем - и его роман об Истории гораздо убедительнее самой Истории.

Так что, повторяю, у "Независимой" были все основания рассчитывать на вполне определенный идеологический результат. Однако вышла ошибочка, знаменитая русская "загогулина"; большинство "ельцинистов", поменяв отношение к Ельцину лично, не отреклись от выбора, сделанного ими в те трагические дни. И не из-за идеологической "упертости", а благодаря хорошей памяти. Ибо трудно забыть, кто "оппонировал" тогда власти, какие силы стояли за коммунистами-белодомовцами и какая будущность ждала всех нас в случае успеха их безнадежного дела. Нам - трудно; многим профессиональным политическим журналистам, оказывается, легко. Стоило доблестному генералу вякнуть про "десяток жидов", а фракции КПРФ - отказаться от осуждения антисемита в лампасах, как либеральные газетчики и телевизионщики заговорили о "саморазоблачении коммунистов", предавших идеалы интернационализма и переродившихся в партию национал-социалистического типа. Наконец-то у нас есть основание их запретить - подытожил хорошо срежиссированную информационную кампанию известный политический интриган.

Но простите, о каком перерождении может идти речь? Российские коммунисты никогда не были интернационалистами. Они были - циниками, которые меняли идеологию в зависимости от политических нужд; условие было одно: бесчеловечность. До войны НКВД убивало и сажало людей, прикрываясь интернациональными лозунгами. После - и с тем же азартом - большевики разыграли антисемитскую карту. Все ведущие члены Еврейского антифашистского комитета, созданного во время Отечественной войны, должны были погибнуть. Неважно каким образом - в застенках или на свободе (великого актера Соломона Михоэлса убили в Минске 13 января, тело раздавили грузовиком и подбросили на окраинную улицу). Главное - чтобы затеянная большевиками антисемитская кампания по борьбе с "безродными космополитами" получила весомое организационное подкрепление, а "широкие народные массы" уверовали в реальность всемирного еврейского заговора, направленного против советской России. (Академика Лину Штерн, к примеру, обвинили в подготовке к захвату Крыма с целью создания на оккупированной территории еврейско-фашистского государства.)

Да что далеко ходить! Те же события 3-4 октября, организованные и возглавленные коммунистами, проходили под вполне фашистскими лозунгами. А завтра, если понадобится, товарищи снова поменяют идеологические знаки, организуют общество защиты евреев, развернут по всей стране сеть первичных ячеек союза красных филосемитов, юных друзей Сиона (сокращенно ЮДС) и любителей языка идиш. И тогда - не приведи Господь увидеть русский Бунд, бессмысленный и беспощадный...

Запрещать компартию поздно. Но помнить о ее метаморфозах необходимо. Потому что, как сказал бы товарищ Сталин, другой компартии у меня для вас нет.

И - добавлю от себя - не будет.