Похоже, никто не вспоминает о 190-летии со дня рождения Гоголя. Нет, впрочем, "Русский вестник" поместил портрет на первой полосе. А что, имеют право. Суждения национального гения всегда содержат точное определение особенностей своей (и не только своей) нации, но вместе с этим они, как правило, во всяком случае очень часто, во всяком случае в России, воспроизводят и наиболее порочные черты национального самосознания. И любой антисемит, равно как и сторонник русского мессианства, равно как и противник украинской независимости, равно как и украинский националист, равно как и революционный демократ (а на чем строилась школьная программа изучения Гоголя?), равно как... Одним словом: Гоголь - это наше все и еще немного не нашего.

Украина-то не наша. Марат Гельман, автор Маниловского проекта (но мы его любим не только за это), вообще предложил тему "Гоголь как Крым". То есть, мол, хорошо бы заняться наследием Гоголя в свете того, что я уже успел назвать проблемой кондоминиума (не путать с минимальными размерами контрацептива!) имперского наследия. И узнав о нашей такой дружбе народов оба славянских государя пожалуют нас генералами...

Правда, Набоков совершенно не признавал особой ценности украинского периода творчества Гоголя - так ведь он нам не всегда указ. Например, в оценке "Выбранных мест". И спор с автором "Лолиты" в этом пункте возможен не только с точки зрения тоскливого клерикализма, а в рамках литературоведения. Ведь Гоголь, помимо всего прочего, писал о литературе. Этим вообще до Набокова занимались и другие великие русские прозаики.

В частности, Гоголь, а не Белинский, был первым русским пушкинистом. Именно Гоголь определил, в чем уникальность Пушкина как носителя авторского начала: "Зачем дан был он миру и что доказал собою? Пушкин дан был миру, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше... Одному Пушкину определено было показать в себе это независимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук, порождаемый в воздухе". И далее: "Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет. Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди улови его характер как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на все откликающийся и одному себе только не находящий отклика. Все сочинения его - полный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выбирай всяк по руке любое и выходи с ним на битву; но сам поэт на битву с ним не вышел".

Параллель с заключительным разделом статьи Набокова о Гоголе очевидна. С тем, что "всякая великая литература - это феномен языка, а не идей". Более того, Гоголь открыл парадокс авторской культуры, в которой личность существует вне функции и над ремеслом. Социализируется профессионализм, отчуждаемый от личности. Только так сохраняется внутренняя свобода автора и как человека и как ремесленника. В двадцатом веке Синявский-Терц, по своему продолжил наблюдения Гоголя. Но его книга о Пушкине (равно как и о Гоголе, и о Розанове) представляет собой разночинское толкование феномена отчуждения в авторской культуре. Для разночинца человек совокупность общественных отношений, либо культурных связей или же он тождествен произведенному им. Поскольку Пушкин для разночинца неуловим и необъясним, остается лишь объявить его пустышкой, ничем и никем.

Белинского, написавшего хамское письмо великому писателю, Набоков вполне справедливо отделяет от Писарева и компании, но он не столь снисходителен к Гоголю. Да, тот выразил, правда, сомнение в профессиональной самодостаточности писательского труда. Но при этом вошел в противоречие с самим собой именно потому, что и "Выбранные места", и второй том "Мертвых душ" явились чисто писательским, литературным, ремесленным достижением. Потому и признал он: "Искусство есть примирение с жизнью". И добавил: "Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье".

Набоков, безусловно, упростил природу учительства Гоголя в "Выбранных местах..." - к такому выводу приводит чтение самого Гоголя. "Учить общество в том смысле, какой некоторые мне приписали, я вовсе не думал...Я пришел к своим собратьям, соученикам как равный им соученик". Однако ж поиски "пользы" вне собственно писательства у Гоголя были. Но именно поиски, а не утверждения, телеология креативности, а не ограничение самовыражения художника общественной пользой, то есть внетворческая оценка творчества.

Набоков стремился "развязать узлы", которыми его хотели связать с Гоголем. И в этом он переусердствовал. В несчастном втором томе "Мертвых душ" Набоков обнаружил кое-что достойное, но, кажется, сам себя остановил. А все потому, что "Выбранные места" имеют прямую связь с прозой самого Набокова, тоже весьма занятого телеологией творчества. Креативность - главная тема Набокова, а креативный человек - главный герой. И он не любил конкурентов и предшественников.

Итак, Гоголю - 190, Набокову 23 апреля - 100, а Пушкину, известное дело, - скоро 200. Правда, урожайный на юбилеи год грозит обернуться потрясениями явно не литературными, а пушкинский юбилей превращен в дурную попсовую акцию. Не та беда, что в попсовую, а та - что в дурную. Одна из газет, помнится, с восторгом рассказывала о чтении с экрана строчек из "Евгения Онегина". Руководители и участники несколько раз повторили, как они упрашивают людей читать им отрывки из известной ПОЭМЫ. Поэма-то у нас, помнится "Мертвые души", а вот "Евгений Онегин" - роман в стихах. Совершенно нормально, что этого не знали тележурналисты и авторы интервью, но куда делись корректоры и сотрудники отдела проверки?

И все же чем брюзжать - лучше примириться с жизнью, пока еще есть с чем примиряться. И: "Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы; скоро потянулись одни длинные деревянные заборы..."

Далее по тексту...

P. S. К статье о Гоголе Набоков взял в качестве эпиграфа необычно длинную цитату, ритмически схожую с пафосной Русью-тройкой, в которой, как известно, ехал Чичиков. "Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего".

Бедный Поприщин!