Романист, лепидоптеролог, переводчик и преподаватель, известный под именами В.Н., В.Сирин, Василий Шишков, Вивиан Даркблум и Владимир Набоков родился 24 апреля 1899 года. Сегодня мы празднуем столетие. Вечеринка началась без него. Будь он жив, ему не удалось бы сочинить сценарий более полноценного кошмара.

В воспоминаниях "Говори, память" (русский вариант - "Другие берега") Набоков пишет о юном хронофобе, который испытывает панику при виде домашней кинопленки, отснятой за несколько недель до его рождения: он не существовал, и никто не скорбел из-за этого.

Если пренатальная кинопленка могла вызвать такой страх, что говорить о посмертном дне рождения.

Набоков-призрак увидел бы, что все изменилось. На этой пленке не было бы улыбающейся, машущей рукой матери, но был бы его сын Дмитрий, укрупненная и трагическая версия его самого. Затем Набоков увидел бы своего биографа, биографа своей жены, своего английского переводчика, адвоката, управляющего его имением, коммерсанта, поштучно распродающего его библиотеку. На этот раз это было бы не мистическое прощание, а сверхъестественный привет от благодарных демонов, сохраняющих кусочки его жизни.

Владимир Набоков родился 23 апреля 1899 года в Санкт-Петербурге, в России. На прошлой неделе в муниципалитете Нью-Йорка открылись юбилейные торжества под патронажем Американского ПЕН-центра, журнала "Нью-Йоркер" и издательства Vintage Books. Мартин Амис (романист), Альфред Аппель (друг и интерпретатор), Брайан Бойд (биограф), Ричард Форд (романист), Элизабет Хардвик (критик), Дмитрий Набоков (сын), Джойс Кэрол Оутс (романист), Дэвид Ремник (журналист), Майкл Скэммел (переводчик) и Стейси Шифф (биограф) пришли почтить Набокова.

На этой неделе торжества продолжаются. Публичная библиотека Нью-Йорка выставила рукописи Набокова, а также его очки в черной оправе, сачок для ловли бабочек и огрызки карандашей. Крупное манхэттенское издательство показывает публике и продает библиотеку Набокова, включая экземпляры с дарствеными надписями жене Вере и красочными набросками бабочек, сделаные самим писателем. Выходит биография мисс Шифф "Вера" - с рассказом о романе Набокова со специалисткой по стрижке пуделей.

Переиздаются воспоминания Набокова, первоначально написанные им по-английски под названием "Убедительное свидетельство", затем переведенные на русский ("Другие берега"), затем вновь переведенные на английский как "Говори, память".

Может быть, В.Н. узнал бы мир, который он покинул в 1977 году, может быть, нет. Дмитрий Набоков, бывший когда-то оперным певцом и автогонщиком, переживший экзистенциальный опыт автокатастрофы и смерть матери в 1991 году, решил посвятить себя литературе. Он правит свой роман о параллельных жизнях, в котором есть любовная сцена, описанная при помощи математических формул. С помощью адвокатов он борется с публикацией в США и Великобритании книги "Дневник Ло" - нового романа итальянского автора Пиа Пера, где история Гумберта и Лолиты рассказана с точки зрения Лолиты. Он также подумывает о том, чтобы дописать отцовский роман "Оригинал Лауры", который Набоков просил уничтожить.

В издательстве "Гленн Горовиц" Набоков мог бы увидеть свои произведения - первые издания с посвящениями Вере - включая книги "Говори, память", "Дар", "Ада или Страсть", "Пнин", "Бледный огонь", "Истинная жизнь Себастьяна Найта", "Прозрачные вещи" и перевод пушкинского "Евгения Онегина" - выставленные в стеклянных витринах, с приколотыми на них крошечными ярлыками, отсылающими коллекционеров к каталогу и прейскуранту - ни дать ни взять бабочки на энтомологической выставке.

Кроме того, он обнаружил бы, что его ненавистный, истрепанный экземпляр первого издания "Лолиты" в зеленой обложке, весь исчерканный во время подготовки к американскому изданию, стал шлюхой юбилейной горячки. Книгу будут продавать - и продадут - за 125 тысяч долларов. Обложка книги, вместе с каракулями автора, послужила прототипом зеленого коврика художницы Барбары Блум. Он узнал бы, что коврик пользуется большой популярностью, и г-жа Блум собирается развивать свой удачный маркетинговый ход.

В.Н. увидел бы ход своего старения на фотографиях: мальчик в кругу семьи (1908), гребец в Кембриджском университете (1922, с надписью "Moi"), одинокий молодой человек на скачках (1925), эгоистичный охотник за бабочками (1929-30, с надписью рукой Набокова: "Он незаслуженно красив"), профессор американского колледжа, рассматривающий вместе с молодой женщиной коллекцию бабочек (1945-46), лысый профессор, похожий на Пнина, читающий роман "Пнин" с кошкой на коленях (1958), старик, играющий в шахматы с женой (1966).

Он увидел бы свои победы и поражения в пестром порядке: вежливый отказ от "Лолиты", присланный ему Катариной Уайт из Нью-Йоркера ("Я думаю что любой человек, у которого, как у меня, дома растут пять потенциальных нимфеток, сочтет книгу шокирующей") и жестокую рецензию, которую его друг Эдмунд Уилсон написал на набоковский любовно-буквальный перевод "Евгения Онегина".

Но он смог бы увидеть и плоды отмщения. Например, крошечная вырезка из газеты, сделанная им самим - о проблемах с налогами, ударивших по Уилсону. Он мог бы прочесть свои подробные разгромные статьи про неудачные, по его мнению, переводы, и скупые оценки современных писателей в виде школьных отметок на сборниках рассказов (пятерки - себе и Сэлинджеру, тройка с плюсом Уильяму Максвеллу, двойка Роджеру Энджеллу, единица г-же Хардвик).

Но главное отмщение он обнаружил бы в разделе, посвященном "Лолите". Хотя рукопись была уничтожена, Набоков мог бы полюбоваться на разные иные реликвии - брошюру национального парка "Гранд-Тетон" и очки со стеклами в форме сердец, подарок голливудского продюсера.

Затем - суровые слова о литературных памятниках. Низведение Кафки, Толстого и Джойса к диаграммам с изображением жуков, вагонов поезда и карт Дублина соответственно. Рейтинг русских писателей (первым - Толстой, потом - Гоголь, Чехов, Тургенев).

Что бы подумал хронофоб обо всем этом? Ему могло бы понравиться. А может, и нет. Он бы точно попытался что-то исправить. Если в выставке и есть какая-то постоянная нота - то это не набоковский юмор, не его чутье на амерканскую "poshlost", не его стиль, не его любовь к маскам, зеркалам, мимикрии, памяти, бабочкам, двойникам. Это его постоянная страсть к исправлениям.

Стоило ему открыть книгу - свою собственную или чужую - он тут же начинал ее перерабатывать, пере-переводить, оценивать, считать количество слов, рисовать расположение персонажей в сценах. Потратив четыре года на перевод "Евгения Онегина", осмеянного Уилсоном за уродливый буквализм, он заявил, что перевод "недостаточно точен и недостаточно уродлив" и пообещал его переделать.

Он был фанатиком детали. Стивен Джей Гулд отметил в эссе "Бабочки Веры", что между писательством и лепидептерологией Набокова есть связь: "почти параноидальное внимание к точным и конкретным деталям". Ничего удивительного, что коллеги-энтомологи называют бабочек в его честь: Гумберт, Лолита, Кинбот, Шейд, Пнин и Евгений Онегин.

Скэммел (президент ПЕН-центра и переводчик Набокова) говорит, что Набокову был нужен английский переводчик по единственной причине: чтобы не поддаться соблазну переписать роман по ходу перевода. Он любил делать примечания, исправлять, собирать и вспоминать. А когда другие пытались сделать это за него, он злился.

Так что бы он подумал о линиях собственной жизни, разложенных перед ним - прямых и извилистых, нередактируемых, недоступных? Дмитрий Набоков сказал: "Отец считал, что прерванная жизнь - это небольшое зло по сравнению с прерванным исследованием". Набоков однажды написал: "Я не могу простить смерти ее цензорских замашек... В призрачном, чужом мире буквы жизни и целые строчки перепутаны наборщиками".