Шульман М.Ю. Набоков, писатель: Манифест. - М.: Изд-во А и Б, 1998. - 224 с.; тираж 3000 экз.; ISBN 5-89227-016-5

Елистратов В.С. Словарь крылатых слов (русский кинематограф): Около тысячи единиц. - М.: Русские словари, 1999. - 181 с.; тираж 2000 экз.; ISBN 5-93258-003-3

"Уж лучше читать расписание пригородных поездов, чем совсем ничего не читать", - сказал нам один великий читатель.

"Великий читатель" оказался прав, иначе бы содержимое книги Михаила Шульмана "Набоков, писатель" осталось мне неизвестно.

А теперь и вам.

Вторая книжка тоже не была похожа на расписание электричек, но занимала меня ничуть не больше, чем первая. Это книга Владимира Станиславовича Елистратова, филолога-первопроходца в области составления словарей, посвященных небольшим и малоизучаемым областям русской языковой культуры (см., например, его книги "Словарь московского арго", М., 1994 или "Язык старой Москвы", М., 1997).

Такое странное соседство подвергло мое рвение кратковременному испытанию, но лишь с той целью, чтобы потом заинтересовать воображение вопиющей - на первый взгляд - разницей.

Так, пережевывая "сосиску в тексте" М.Шульмана, я делал глотки из веселого ручья В.С.Елистратова.

И жив остался.

На тернистом пути этого эксперимента мной двигало тупое убеждение и бесполезное упрямство. А еще - жизнерадостная уверенность в том, что должны ведь буквы и слова, собранные под двумя разными обложками, как-то сосуществовать на одной странице.

И не "как-то", а в соответствии со всеми правилами лучших образцов критической мысли, логики и гармонии.

Мою уверенность в этом, нелепом, в сущности, устремлении укрепила фраза из предисловия к словарю В.Елистратова: "...мы имеем отчетливый и веский факт культуры: слова и выражения из популярных фильмов буквально переполняют речь многих сотен тысяч носителей русского языка, часто являясь важнейшим структурным, знаковым фактором бытового и социального поведения" .

Вот и нужно написать так, - подумал я, - будто бы захотеть доказать, что тысяча единиц словаря крылатых фраз могут вполне перезимовать в теплых краях любого текста. Текста - порождения социума. Социума литературоведческого.

Будто бы литературного.

Но давайте сначала взглянем, фразами из каких фильмов наводнен словарь В.С.Елистратова. Сделать это несложно благодаря грамотному составлению Словаря, в котором есть Указатели: фильмов, и даже - ключевых слов.

Итак, на первом месте - "Люди и манекены", реж. А.Райкин, В.Храмов, 1974, на втором - "Бриллиантовая рука", реж. Л.Гайдай, 1969, на третьем - "Место встречи изменить нельзя", реж. С.Говорухин, 1979... Потом - "Иван Васильевич меняет профессию", "Свадьба в Малиновке", "Джентльмены удачи".

Всего сто семьдесят один фильм.

Наблюдения за этой статистикой тоже могут заставить нас призадуматься, а потом и понаблюдать за ходом размышлений (или выводов) В.С.Елистратова: "Подобно тому, как киноречения отражают историческую, хронологическую перспективу, они во многом отражают и социальную дифференциацию общества. Каждая тяготеет к своему фильму, к своему "типу" фильма. Космонавты очень любят "Белое солнце пустыни" (впрочем, не только они), "митьки" - "Адъютанта его превосходительства", мальчики (в зависимости от поколения) - "Подвиг разведчика" или "Неуловимых мстителей", многие современные студентки (опрос делался в 1996 году) - знают почти все наизусть "Иронию судьбы, или С легким паром", среди заключенных долгое время на первом месте была "Калина красная" и т.д., и т.п."...

Тут исследователь что-то напутал. Общеизвестно, что любимый фильм "митьков" - "Место встречи изменить нельзя".

Есть, наверное, свой любимый фильм и у Михаила Шульмана. Хотя это, скорее всего, не фильм, а книга. Да и не книга вовсе, а стиль...

"...Бывает странное переживание, - уже за пределами литературы, - когда окажешься в ночной пустыне, под гулко-синим, подсвеченным на западе небосводом, где уже загорелась глубоким, подводным светом звезда, - и когда возникает такое таинственное, оглядывающееся на самое себя чувство. Когда невозможным оказывается подавить ширящуюся полноту в груди, ликование о каком-то еще неизвестном, но уже предполагаемом даре, которое подобно радости ребенка, по соломенной звезде на елке предчувствующего чулок с подарками, привязанный к спинке кровати. Будто что-то, о чем догадывалась душа, сквозь толщу вод подступило столь близко к поверхности, что позволило проследить свои очертания невооруженным глазом. Когда словно зрачок поворачивается вдруг в непривычную для косной глазницы сторону и видит - сквозь замочную скважину, через щель приотворившейся двери - "некий свет". "Все неслучайно", "все полно смысла", "что-то ждет всех нас" - многое можно было бы найти в том созерцающем чувстве, когда так многое вдруг полилось, как бы невесть откуда. Будто отупевший телефонист, ползя по бескрайнему глинистому полю, под дождливыми небесами, наткнулся на кабель и, воткнув в него свои иглы, услышал в наушнике чудесную музыку, говор, дальний смех, чтение Бог весть какого шедевра, - никогда не написанного, быть может"...

У-ф-ф...

Вернее - "эх".

И это только начало, второй абзац.

Предчувствие подарка в пустом чулке, почему-то - привязанного, почему-то - к спинке кровати, не обманывает и отупевшего читателя, вонзающего свои зубы в бессмысленную колбасу черного кабеля, в попытке установить связь.

После помех в эфире, которыми так богат "манифест Шульмана", открывать словарь В.С.Елистратова - приятная необходимость.

В качестве заземления.

"ШУТКА. Слово, употребляемое говорящим после того, как он испугал собеседника ("Бриллиантовая рука"). При этом говорящий широко улыбается, изображая дружелюбие. Имитируется кавказский акцент ( [шш] вместо [ш]".

На этом примере искушенному любителю словарей становится ясна структура словарной статьи, содержащей 1) заглавное слово или выражение; 2) толкование или описание ситуации, в которой зафиксировано употребление данного слова или выражения со ссылкой на источник (название фильма); 3) краткий лингвистический комментарий об особенностях использования данной единицы. И здесь В.С.Елистратов отмечает: "Разъяснение содержания речения, описание ситуации, в которой оно может употребляться, явилось наиболее трудной проблемой при составлении Словаря. Дело в том, что потенциальное количество речевых контекстов в цитации, нюансов, оттенков смыслов, которые могут их сопровождать, подчас не поддается никакому исчислению. Речения, как правило, комментируют конкретные бытовые ситуации (спектр которых огромен) обобщенно, "архетипически". Связь между словесным составом речения и комментируемой им ситуацией чаще всего ассоциативна и требует знания не только подтекста фильма, но и чисто народного "смехового этикета", неких "карнавальных правил игры", принятых в данном социуме (см., напр.: А ведь это ты убил его, Мирон!). Абсолютное большинство речений содержит отчетливый смеховой элемент, подробный анализ которого совершенно невозможен в рамках словесного жанра. Поэтому толкование речений носит лишь общеописательный, "конспективный" характер, дающий общее представление о месте данной единицы в речи".

Например...

"ПОЛЕ, РУССКОЕ ПОЛЕ... Иронично о большом открытом пространстве, например, в ситуации, когда собеседники идут в поле по нужде и т.п. ("Новые приключения неуловимых" )".

Под "критическим ногтем" М.Шульмана, несмотря на все заботы о его (ногтя) красоте, отчетливо видны следы авторских поисков. Поисков находок. Находок, сделанных Набоковым. И чем дальше погружается читатель в содержимое взволнованного монолога М.Шульмана, тем бессмысленнее становится догадка, что слышит он всего лишь отголосок эха, запущенного в пустоту усилиями пародиста, в бесполезных, но заслуживающих сочувствия попытках овладеть ключом набоковских метафор.

Вопреки ожиданиям, М.Шульман, подобно ниспровергнутым им в книге безликим набоковедам в кожаных пиджаках, не смог избежать участи толкователя той же загадочной "формулы творчества" ("в набоковской прозе ищешь какого-то ориентира..."). И поиски приводят автора к той же самой, "метафизической", "точке схождения", "центру перспективы" и становятся не чем иным, как перепевом давно известных набоковедческих мотивов. С непонятным упорством М.Шульман растолковывает (кому? товарищам по партии?) суть набоковских метафор, используя такой сильный микроскоп, что, объясняя, к примеру, как Набоков понимал "пошлость" и "банальность", автор "манифеста", упиваясь собственным сладкоголосием, сам становится скучным, как логарифмическая линейка.

Или как бархатный напильник (есть такой напильник в слесарном обиходе - долго пилит и дает очень мелкие опилки).

И НЕ НАДО ТАК ТРАГИЧНО, ДОРОГОЙ МОЙ. СМОТРИТЕ НА ВСЕ ЭТО С ПРИСУЩИМ ЮМОРОМ... Призыв смотреть на жизнь более оптимистично, весело, как правило, в ситуации, когда подобный оптимизм как раз совершенно неуместен ("Тот самый Мюнхгаузен").

Жаль вот только, что не самые примечательные стороны книги о писателе Набокове вряд ли оценят (в свете предпоследних решений постмодернизма) некоторые критики, из числа любителей ссылаться при всяком подходящем случае на Деррида, Барта, а то и на самих себя, используя при этом обобщающие термины из приложения к последнему постструктуралисткому коллективному труду под названием "Деконструкция дискурса" ( М., 1999 ).

Такие термины в страстном монологе М.Шульмана совсем отсутствуют. Впрочем, автор уже в начале пишет: "Мне хотелось бы, чтобы эта работа стала для корпуса набоковских сочинений тем же, что Брошюра Голлербаха для писаний Розанова. Вместе с тем, я отдаю себе отчет в том, что рукопись представляет собой скорее развернутый манифест, личное определение краеугольных камней и ориентиров, где творчество Набокова берется в качестве иллюстрации своим уже готовым, прежде рассмотрения сформировавшимся идеям, а не как объект беспристрастного научного исследования. Поэтому статус таблиц Брадиса или ручного руководства более соответствует ее жанру".

И последняя фраза в книге, где автор с присущей ему самоиронией заявляет: "Наша ностальгия по Набокову есть признак нашего стремления обратно на эту дорогу. Если этот путь будет продолжен, он начнется с того места, где остановился последний бегун, зажав в руке невостребованный жезл. Он начнется с Набокова".

Набоковым, надо думать, этот путь и закончится.

Зажав в руке невостребованный жезл.

"СЛУШАЙ, ТЫ ЖЕ ВУНДЕРКИНД! - А ЧТО ЭТО ТАКОЕ? - А ЧЕРТ ЕГО ЗНАЕТ! Шутливый диалог, разыгрываемый в ситуации, когда один из собеседников совершил что-л. необычное, выдающееся ("Свадьба в Малиновке"). Первая и третья реплики произносятся с одесским акцентом.