Олег Павлов. Степная книга. - СПб: Лимбус-Пресс, 1998. Серия "Мастер".

С первого взгляда Великая Степь примечательна именно тем, что ничего примечательного в ней нет: плоская вблизи и закругляющаяся вдали земля и выцветающее за лето высокое небо. Из иллюминатора самолета эта местность от осени до начала лета выглядит, как лунный пейзаж, изредка пересеченный руслами пересохших речушек, цвет - красновато-бурый. Для человека это единственный шанс пообщаться с пустотой - как природной, так и культурной.

Однако первый же опыт такого общения пугает смертельным страхом. Рассказ "Между небом и землей" - о направлении взгляда, о том, кто куда смотрит. В повседневной культуре общения принято смотреть на собеседника. Это - рассказ об общении.

"Всякий солдат глядел на что-то свое.

У глядящих в пустыню глаза были тусклы и бессмысленны, и потому они мертвели, подобно каменным изваяньям".

Степь навязывает архаичные представления. Степь - абсолютное воплощение одной стихии, стихии земли. Степь сродни океану в том, что в ней все так же пропадает без следа: посреди монгольской степи стоит камень высотой полтора метра с повязанной на него желтой истрепанной ленточкой - когда-то здесь стоял шатер Чингисхана. Монотонная земля, невыносимо медленно разрушающая органические останки.

"...взгляды их, как звери, бродили, нигде не находя пристанища, и умирали, наставленные последком в пустыню, в желтую стужу песков.

Коченели, смерзались".

Традиционно как стихия, как элемент мироздания земля мертва. Другие - вода или огонь - могут быть убийцами, но для земли агрессивность не характерна, не заметна глазу. Земля мертва как таковая, это мертвый элемент.

В рассказе "Между небом и землей" обрисовано положение человека, оказавшегося во власти мертвящей стихии. Человек должен созидать подобие привычного мира, отвлекаться, уходить от страшного. Без этого ухода он, податливый и мягкий, вот-вот обратится в землю, примет ее свойства.

Солдаты из рассказа "Лепота" меняют у заключенных на водку, чай и табак не только золотые зубы и серебряные крестики, но и расчески, и фотографии незнакомых женщин. Человек ищет привычную форму привычным чувствам и инстинктам в непривычном мире.

Этот самообман имеет несколько уровней. Обыденное - лишь первый, и оно способно обращаться в смерть. Выманив у умирающего заключенного-туберкулезника серебряный крестик, солдат получает кровавый плевок в руку и заболевает в ту же ночь (рассказ "Лепота"). Разговор о женщинах ничем не отличается от обычного, за исключением одной детали - женщины не настоящие, это фотографии, которым суждено сгореть, будучи пущенными по кругу на раскурку. Женщина превращается в пепел. Пепел - прах - смерть.

От обыденности обман поднимается до космогонии и предчувствия "настоящего мира, в котором и живет человек" ("Мировая ночь", стр. 31), и мир этот находится в будущем, за облаками, где-то впереди или в высоте. Это предчувствие иного мира за небом, "таким близким, что дышало ему в рожу, раздавливало грудь" ("Мировая ночь", стр. 31), и само это непостижимое небо, которое разглядывают, запрокинув головы, солдаты внутренних войск ("Облака").

Это тоже обман. Любая попытка установить на пустой земле - в степи - вертикаль, ведет к гибели, и горло солдата, по подсказке заключенного задравшего голову в небо, перерезает "холодное, как ветер, лезвие" лопаты.

Мы видим некое жуткое откровение земляной стихии. Безмолвная, она внушает вглядывающемуся в нее человеку, что жизнь - не есть жизнь. Бегство невозможно. Жизнь, как понимает ее человек, с точки зрения земли - есть смерть. Направлена к смерти.

* * *

Но, как и всякая стихия, земля двойственна. Есть что-то по ту сторону - внизу, в самой земле. Потенциал земли, стихии, огромен, и весь он - внизу. Как ювенильное море - все в будущем.

Поэтика жизни "по ту сторону", поэтика другой - или той же, но по-другому понятой - стороны стихии дана в рассказе "Земляная душа" (стр. 69). Именно голод и пустота "скудного, плоского места" заставляют человека обращаться к тому, что прежде понималось только как пространство для захоронения. Такая перемена координат прежде всего пугает. Политрук, задумавший самостоятельно снабжать часть картошкой, совершает едва ли не преступление: он поднимает среди ночи солдат и ведет их зарывать в землю скудные солдатские пайки, и потом, на протяжении бессонных долгих ночей, пьет водку и молится Богу.

Финальное открытие живительных недр пугает не меньше. "Глубокий вдох лопат оживил недвижную грудь земли". Картошка "прет напролом", как будто поверхность земли была предельно напряжена, натянута и уже сама была готова взорваться жизнью. Солдатам "ново и страшно" - все происходит посреди ночи, отчего впечатление какого-то языческого торжества еще более усиливается. В сознании такое сразу и не укладывается: мешки с картошкой солдаты "волокли к казарме, будто своих убитых".

Этот страх, с рыданием и пьяными слезами, есть постижение - нутром - непревосходимой мощи такой, казалось бы, спокойной стихии земли. Едва лишь принимая мертвое тело, принимая смерть вообще, земля-смерть превращается в землю-жизнь, и описание земли, на которой лежит умерший от туберкулеза заключенный из рассказа "Долинка", далеко от "желтой стужи песков": "Степь лежала вдали, будто освежеванная. Черные кости саксаула торчали из земли. Мутные, буроватые от суглинка потоки стекали в ложбины. А сама земля выворотилась этакой нутряной кишкой - рыхлая, нежная и парная". (стр. 52) Все это словно бы и не о земле, а о внутренностях организма, о каком-то желудочном существовании, животном (живом), переваривающем пищу.

Это вторая часть откровения земли - смерть не есть смерть; смерть - начало жизни, добраться до "прошлого", до "глубин", до самой смерти в земле означает добраться до жизни.

* * *

Жаль, что эта "стихийная" тема, обещающая дать множество ярких и сильных образов, в своей грезовидческой глубине восходящих к платоновским, в "Степной книге" подчинена изъезженной вдоль и поперек теме "армейской". С середины книги созерцания становится все меньше, и заключительные рассказы уже не такие пугающие, сильные и захватывающие чужеродной новизной. О той силе, которая заставляет людей бояться и жить, речи уже не идет. Книгу несколько подпортило стремление автора выстроить цикл рассказов по заранее подготовленному плану, обозначенному в авторском предисловии - "элегия - драма - трагедия". Книга обещала - с первых страниц - быть больше концепции, но концепция победила. А быть может, отпусти Олег Павлов постромки, на свет появилось бы что-то совсем другое.