Щ.Author Макс Фрай "Почему-то многие убеждены, что неверящий в чудеса мыслит свободнее, чем тот, кто в них верит. Почему - я не в состоянии сообразить, и никто не берется мне объяснить".

Герберт Кит Честертон

Вообще-то, сначала я собирался писать о Честертоне - рассказчике увлекательных историй, в которых обыденные обстоятельства смешиваются в одном котле с необъяснимыми мистическими событиями - так злая мачеха смешивала горох и пшеницу, чтобы заставить Золушку отделить одно от другого. Честертон же обычно приберегал эту кропотливую работу для своего любимого героя, патера Брауна. Проницательный маленький священник всегда ухитряется навести порядок в повествовании, расставить вещи по своим местам, сопровождая эту расстановку тихими, сдержанными, доброжелательными пояснениями, столь не похожими на блестящие лекции Шерлока Холмса (к которому у создателя патера Брауна, судя по всему, имелось великое множество претензий). Честертон мог с легким сердцем дать волю своему воображению, изобрести, к примеру "Проклятую книгу" (всякий, кто откроет ее, исчезает, невзирая на обстоятельства), и вдоволь потешаться над читателем в предвкушении финала, когда прозвучит вопрос:
- Неужели вы ни разу, ни на минуту не почувствовали ужаса перед этой книгой?
- Ах, перед этой книгой, - сказал патер Браун. - Я раскрыл ее сразу, как только заметил, что она здесь лежит. В ней одни только чистые страницы. Я, видите ли, не суеверен.

Взгляд Честертона на мир исполнен здравомыслия, возведенного в степень парадоксальности. Меня всегда немного пугала и в то же время завораживала его способность сбивать читателя с толку. Честертон то и дело умудряется переворачивать все с ног на голову, потом весьма аккуратно восстанавливает статус-кво - и читатель обнаруживает, что после этой основательной встряски мир изменился, словно кто-то протер изрядно запылившееся оконное стекло.

Честертон смотрит по сторонам с напряженным вниманием путешественника, оказавшегося в незнакомой стране, такое восприятие мира для него естественно и органично. Случайно (знаем мы эти "случайности"), разыскивая в сети фотографии Честертона, я наткнулся на его "одну-единственную проповедь", которой не читал прежде. Сам Честертон то и дело повторяет, что проповедь его направлена "против гордыни"; он твердит, что "худшее в мире зло воплощено не в рюмке, а в зеркале, не в кабаке, а в той уединенной комнате, где человек рассматривает себя", - современному читателю очевидно, что Честертон призывал своих предполагаемых слушателей не больше и не меньше как "разбить зеркало саморефлексии". Вот отрывок из этой проповеди - такой же кроткий, трогательный и яростный, как сам Честертон.

Должно быть, меня не поймут; но я бы прежде всего сказал бы моим слушателям, чтобы они не наслаждались собой. Я посоветовал бы им наслаждаться театром или танцами, устрицами и шампанским, гонками, коктейлями, джазом, ночными клубами, если им не дано наслаждаться чем-нибудь получше. Пусть наслаждаются многоженством и кражей, любыми гнусностями - чем угодно, только не собой. Люди способны к радости до тех пор, пока они воспринимают что-нибудь, кроме себя, и удивляются, и благодарят.

Напряженное внимание Честертона к мелочам в свете этой проповеди становится понятным: так может смотреть на мир только человек, искренне полагающий себя не центром мироздания, а одной из миллионов пылинок на обочине одной из миллионов дорог. Кажущиеся противоречия исчезают, все становится на места. Вместо кидающегося в крайности писателя, который то насмешливо недоумевал: с какой это стати "неверящий в чудеса мыслит свободнее, чем тот, кто в них верит", - то одним росчерком пера сводил на нет любую иррациональную попытку объяснить зловещие события, описанные в его рассказах, появляется настоящий Герберт Кит Честертон, который искренне полагал, что мир, в котором нам всем посчастливилось оказаться, и без того настолько удивителен, что фальшивые, надуманные чудеса, подобные трюкам недоброго фокусника, способны лишь испортить впечатление.

Внимательный взгляд Честертона обладал магической силой, и порой ему открывались странные вещи. Кроме занимательных детективных историй, рассказанных с неподражаемой, типично честертоновской смиренной иронией, есть еще и "Человек, который был четвергом" - пожалуй, самая иррациональная из его книг. Реалии этой мистерии из жизни анархистов и сыщиков, написанной в 1908 году, уже давно не кажутся актуальными; ее философия может вызвать разве что снисходительную улыбку - и все же, и все же...

Открыть вам тайну мира? Тайна эта в том, что мы видим его только сзади, с оборотной стороны. Мы видим все сзади, и все нам кажется страшным. Вот это дерево, например - только изнанка дерева, облако - лишь изнанка облака. Как вы не понимаете, что все на свете прячет от нас лицо? Если бы мы могли зайти спереди...

Все главари заговорщиков, чьи прозвища соответствуют дням недели, оказываются переодетыми сыщиками; их страшный главарь Воскресенье оказывается тем самым таинственным начальником полиции, который общается со своими служащими лишь в полной темноте и сообщает новичкам о принятии на службу фразой "я приговариваю вас к смерти", а в финале озадачивает их признанием: "Я - отдых воскресный. Я - мир, я покой божий". Честертон откуда-то знал, что человеческая жизнь чем-то сродни игре в полицейского и вора; каждый из нас играет за двоих, каждый выслеживает сам себя...

Написать о "карманном", приятном во всех отношениях и удобном для употребления Честертоне, мягком, ироничном и добродушном рассказчике увлекательных детективных историй (а ведь это, несомненно, одна из важнейших его ипостасей) у меня так и не получилось. Что ж, все к лучшему.