Поначалу попытка Акопяна и Гуркина написать третий роман о Великом Комбинаторе на основе обработки литературного наследия (т.е. авторских записных книжек и рукописей) не вызвала у меня ничего, кроме, мягко говоря, раздражения. Впрочем, почти сразу я понял, что усаживаюсь в одну лодку с "толкинутыми", стройные ряды коих выразили в свое время яростный гражданский протест в связи с появлением перумовского "Кольца тьмы".

Раздражение ушло, уступив место желанию немного поразмышлять о страсти к дописыванию продолжений, которая время от времени охватывает поклонников того или иного почившего с миром писателя. Поначалу, разумеется, в мою дверь голодными дворнягами заскреблись самые простые (и самые назойливые) гипотезы. Я подумал, что некоторым писателям, наверное, легче придумывать новые похождения полюбившихся персонажей, чем начинать с чистого листа (все мы с детства порой невольно проделываем эту работу, если финал полюбившейся книги нас не удовлетворяет: всякий недовольный читатель подолгу и с удовольствием размышляет о том, как он сам закончил бы книгу, если бы оказался на месте автора). Я, разумеется, подумал и о том, что порой желание прочитать продолжение, узнать, чем же все закончилось, оказывается настолько сильным, что легче написать его самому, чем смириться с очевидным.

Возможно, именно читательская жажда во что бы то ни стало дописать любимую книгу является единственным и неповторимым объективным критерием писательского успеха? И настоящий "роман века" - не тот, за который автору выдали вожделенный нобелевский чемодан с деньгами, и не тот, который признали таковым маститые критики, а тот, который спровоцировал настоящих живых людей, плюнуть на собственные дела, амбиции и замыслы и годами размышлять о дальнейшей судьбе любимого героя, а потом отчаянно строчить продолжения. Как знать, может быть, через пятнадцать-двадцать лет мы, все еще живые, но уже изрядно потрепанные своей хлопотной дешевой славой "народные любимцы", будем хвастать друг перед другом при встрече: "а к моему последнему роману уже пять продолжений написали!" - и несчастный конкурент, имеющий на своем счету всего три таких продолжения, будет молча скрипеть зубами и пить водку стаканами, весь такой посрамленный...

С другой стороны, есть в самой идее дописывания чужих книг некая недопустимая фамильярность. Не обязательно записываться в Геростраты, больше не надо сжигать храмы, рискуя загреметь в каталажку за такие художества. Новые Геростраты поступают практичнее: можно пристроить к храму некое хозяйственное помещеньице, скажем, курятник для храмовых кур, и с этим деянием тихой сапой просочиться в Большую Энциклопедию. Любой Вася Пупкин, дописавший "Мастера и Маргариту" имеет некоторый шанс войти в историю в обнимку с "Михалфанасичем". Как он при этом будет выглядеть - дело десятое, бурные эмоции возмущенных почитателей Булгакова со временем угаснут, а свершившийся факт останется фактом - как минимум, забавным курьезом... Человеческая любовь корыстна, требовательна и эгоцентрична, даже если это любовь читателя к писателю: очень уж хочется поклоннику "женить" на себе кумира (вне зависимости от пола обоих), заручиться доказательством, что любимый писатель принадлежит ему в большей степени, чем всем остальным. С этой точки зрения попытка дописать любимую книгу сродни примерке обручального кольца, а публикация продолжения - чем не официальная регистрация отношений?!

Но... еще раз - с другой стороны. Дописать усопшего классика - поступок в высшей степени мужественный. Потому что с самого начала и пресловутому ежу понятно: набросятся, заклюют, закидают тухлыми яйцами, окатят презрением, утопят в снисходительных, сквозь зубы сплюнутых, откликах. Потому что, во-первых "на святое покусился", гад такой, а во-вторых, планка уж больно высоко поставлена. Сравнивать будут с первоисточником. А дрянной первоисточник дописывать - нема дурных. А почему безумству храбрых - мой земной поклон. Аллах с ними, с результатами. Мужество заслуживает уважения само по себе, даже если плоды "беспримерного подвига" не впечатляют. Тем более, что иногда они все-таки впечатляют: чудеса случаются, знаете ли.

Чаще всего чудеса такого рода случаются с теми, кто относится к до- (пере-) писыванию классиков как к игре, правила которой устанавливает для себя сам игрок, не всегда, впрочем, испытывая необходимость в их формулировке. Читаю у Делицына в статье "Интерактивный текстуализм": "Играем в героев, в царей, в великих писателей, в нищих художников, выбираем себе ники "Мэри и Перси Шелли", "Буковский", "Гитлер", играем в Ленина, в Кутузова, в бомжа и пр. Не героический, не романтический, не попсовый, а игрушечный, "камерный" герой. Мой Пушкин. Мой Мамлеев. Мой Сорокин", - и понимаю: это о том же. Еще одна сторона медали. Прелестная (от слова "прельщать") сторона!

Акопян и Гурин перерыли ильфопетровские записные книжки, и худо-бедно, но написали третий роман об Остапе Бендере. Ник Перумов в свое время поставил на уши отечественных любителей фантастики, опубликовав продолжение эпопеи Толкина. Олег Постнов заметил, что Борхес никогда не писал о любви, и попробовал исправить это упущение. Сорокин в "Голубом сале" изысканно поглумился над призраками русских классиков; по его стопам тут же устремился легконогий озорник Алексрома с штампомером Делицына наперевес. Все это явления разного порядка, но порой мне кажется, что есть одна-единственная точка, в которой они сходятся, как рассеянные лучи света в вогнутом пространстве линзы.

Нет ничего более естественного для человека, чем желание победить смерть - если не в главной, решающей "игре сезона", то хоть в незначительном "товарищеском матче". "Пшла вон, костлявая, - надменно говорим мы ей, - не мешай. Мы хотим дочитать эту историю, мы желаем знать: что было дальше?"