Л. Добычин. Полное собрание сочинений и писем. Сост. В. С. Бахтин. - СПб.: Журнал "Звезда", 1999. - 544 с.; 2000 экз.

Едва ли не самое удивительное в вышедшей книге - то, что почти все вещи, составившие это небольшое по объему собрание прозы, были опубликованы при жизни автора. Как писатель Леонид Добычин (1894-1936?) состоялся при советской власти, и этот факт вряд ли можно объяснить рационально. Попросту говоря, его можно считать чудом.

Чудом была в 1924 году его первая публикация: рассказ никому не известного 30-летнего статистика из Брянска был выловлен Корнеем Чуковским из "самотека" и напечатан в лучшем российском литературном журнале "Русский современник". Номер оказался последним - журнал был закрыт цензурой. Посылая в "Современник" рассказы, Добычин не зря ориентировался на "неказенные фамилии" его авторов. Дружескими связями с ленинградскими литераторами (в основном из круга "Серапионов") - доброжелательными конформистами среднего дарования - определялось все последующее полуэфемерное присутствие Добычина в советской литературе.

Откровенно презиравший режим и его писательскую обслугу (независимый журнал, пытавшийся заигрывать с властью, он в письмах называет "подхалимским", редактора официозной "Красной нови" без обиняков именует "полицейским", знакомому писателю в Ленинград шлет "портрет Федора Гладкова из "На посту": больше похоже на тов. Крупскую в детстве"), Добычин двенадцать лет провел в борьбе с цензурными придирками. Значительная часть его в высшей степени остроумных писем посвящена поискам компромиссов с "начальниками". Можно представить, сколь мучительна была эта борьба для автора, мерявшего свою прозу числом слов ("Роман <...> пишется. Готово 700 слов"), подолгу рефлексировавшего над каждой поправкой, и - внутренне интонируя фразу - аккуратно проставлявшего ударения даже в печатном тексте. Когда в 1936-м, с началом кампании против "формализма", его "стилистические разногласия" с советской властью стали неразрешимыми, поставив под сомнение саму возможность литературной работы, он исчез из Ленинграда. Единственным, с кем он попрощался, был опекавший его сексот НКВД, местный литератор.

Безмолвное исчезновение Добычина не более загадочно, чем его одинокая и несчастная жизнь ("хочется немножко жаловаться, а народу мало" - последний курсив из его последнего письма), его немногословная проза - 23 рассказа, роман "Город Эн" и повесть "Шуркина родня".

"Электричество горело в трех паникадилах. Сорок восемь советских служащих пели на клиросе. Приезжий проповедник предсказал, что скоро воскреснет бог и расточатся враги его". Эта беспрецедентно холодная, - равно далекая и от популярного в 20-е годы орнаментализма в духе Белого, Ремизова или Замятина, и от лирического пафоса Вагинова, сказа Зощенко и языковых экспериментов Платонова, - бесстрастно регистрирующая мир "сухая" проза ставила в тупик современников. Плодом этого недоумения стала сомнительная репутация "русского Джойса", заработанная Добычиным и сделавшая его основной мишенью в ленинградской "дискуссии о формализме" 1936 года. "А я не понимаю, что значит "сухо" или "мокро". По-моему, может быть хорошо или плохо", - советской критике Добычин предпочитал гамбургский счет.

Письмо Добычина хочется, не сверяясь с первоисточником, назвать "нулевым". Еле намеченная фабула, бессобытийность, отражающаяся в завораживающе-монотонном прозаическом ритме, лаконизм, почти полное отсутствие эпитетов и "авторской" иронии в рассказах Добычина сообщают его высказыванию о мире тотальную определенность и убедительность. Кирпичики добычинских фраз укладывают катастрофически однообразный жизненный "матерьял" (по названию одного из рассказов) советской провинции с убийственной выразительностью. Общий рисунок вполне отчетлив, и тем, кто в 1936 году, критикуя Добычина, говорил, что "профиль добычинской прозы - это, конечно, профиль смерти", не откажешь в проницательности. Этому макабрическому тону Добычин изменяет лишь в двух лирических повествованиях о детстве - своем ("Город Эн") и своего друга (и, вероятно, любовника) Александра Дроздова ("Шуркина родня"), где безысходность провинциальной жизни преломляется сквозь "детскую" оптику автора.

"Шуркину родню" напечатать уже не удалось, а относительно "Города Эн", как узнал болезненно самолюбивый Добычин, вышло "специальное постановление бюро секции критиков эту книжку только ругать". Еще надеясь на то, что это местный, ленинградский, каприз, Добычин обратился к своему покровителю Михаилу Слонимскому: "Очень прошу Вас поговорить с московскими людьми <...> и выяснить, действительно ли следует в этом отношении осенить себя крестным знамением, как выразился в 1861 году митрополит Филарет, и призвать благословение божие на свой свободный труд, залог своего личного благосостояния и блага общественного, - или возможны какие-нибудь вариации".

Вариаций, как известно, не предполагалось.