Щ.Author Макс Фрай Странно, что жанр "The Horror" так и не стал визитной карточкой русской литературы. А ведь какое было начало! Гениальный сын малороссийских (старосветских?) помещиков Гоголей-Яновских и сегодня вполне способен заставить впечатлительного подростка засыпать только при свете настольной лампы - да уж, это вам не какие-нибудь "Зловещие мертвецы"! Пугать людей - высокое искусство; устрашать еще труднее, чем смешить, а Гоголю блестяще удавалось и то, и другое.

Странно, но это удается ему до сих пор. Я вот как-то раз поставил эксперимент над живым человеком, над своей собственной одиннадцатилетней племянницей. Девчонка с родителями по заграницам все детство моталась: отец военный, видик в их доме чуть ли не раньше, чем на правительственных дачах появился, так что ужастиков всяческих ребенок насмотрелся под завязку - у нее до сих пор вид окровавленного трупа на экране вызывает рефлекторную зевоту. Гоголя, однако, она к тому моменту еще не читала. То ли его в школе позже проходят, то ли она у меня такая двоечница - не знаю уж, давно дело было. Фильма "Вий" племяшка тоже не смотрела, по причине все того же счастливого заграничного детства. Ну так я ей этого самого "Вия" и прочитал вслух, когда ее легкомысленные родители решили, будто я - тот самый человек, которому можно доверить заботу о простуженном и скучающем ребенке. Расплата последовала незамедлительно: свежеиспеченная поклонница Гоголя заснула, вцепившись в мою руку; осторожные попытки освободиться сопровождались нешуточными воплями.

Мне и самому было здорово не по себе, когда я (примерно в том же возрасте) читал гоголевские шедевры малороссийской готики. "Слова - это символы: они требуют общих воспоминаний", - писал Борхес; я склонен с ним согласиться, но тут - особый случай. "Общих воспоминаний" у нас с Николаем Васильевичем нет и быть не может, однако и его убийственная насмешливость, и его потаенные страхи по сей день способны вызвать мгновенное, почти рефлекторное понимание "очевидца". Мы смеемся над гоголевскими персонажами, как над собственными соседями, а наш разум подозрительно легко соглашается принять их суеверные страхи. Наверное именно здесь проходит граница между литературой и магией: иногда в умелых руках мастера слова становятся чем-то большим нежели символы: они уже не требуют общих воспоминаний, а сами их порождают (пробуждают?) Читая Гоголя, на какое-то время становишься самим Гоголем - отсюда нелепая готовность счесть его горькую иронию своей собственной, отсюда же внезапный, самоотверженный читательский порыв к сопереживанию.

Наверное, именно здесь таится загадка "мастера ужасов": не так уж страшны его оживающие покойники, колдуны и, тем паче, потешные черти - страшно быть Гоголем (одиноким ребенком, внезапно обнаружившим, что он уже заперт в душном чулане "взрослой жизни", по сравнению с которой любая страшная сказка - просто феерическое приключение; мудрецом, способным видеть вещи такими, какие они есть; инопланетянином, заплутавшим среди чужаков, раз и навсегда ошеломленным некоторыми аспектами человеческого бытия; сумасшедшим, чьи испуганные вопли то и дело сбиваются на лукавое хихиканье "посвященного", и прочая, и прочая).

"Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего."

P.S. Жаль, что Дэвид Линч никогда не учился в советской школе. Поэтому он, скорее всего, не читал Гоголя. Впрочем, может быть, и читал - я у Линча по книжным шкафам не рыскал. Но мне кажется, что если бы Линч прочитал Гоголя, он бы непременно его экранизировал. Эти двое просто созданы друг для друга: оба знают, что страшное и забавное способны переплетаться самым причудливым образом; оба подозревают, что иначе вообще не бывает.